Сталин, Иван Грозный и другие

Возможно, единственный раз Толстой потерял бдительность и позволил себе говорить свободно, причем о таких вещах, как: о реальной обстановке на фронте, то что думает о союзниках, о ближайших и дальних перспективах войны, о Втором фронте, давать оценки Красной Армии, партизанскому движению… Это произошло на собрании писателей в Алма-Ате в конце января 1942 г., когда исход сражения под Сталинградом стал ясен, а исход всей войны еще нет. Он давал трезвые и справедливые характеристики, но тем необычнее они звучали; многое точно предугадывал. Писатель не сомневался в победе, но заявил, что она в ближайшее время не придет. Он сказал, что немцы, зашедшие в глубь СССР, в массе своей будут здесь и похоронены, что «Гитлер в Германии популярен» и не надо верить нашей пропаганде. После войны США станут мировым гегемоном и вместе с Англией экономически подомнут под себя СССР; что открытию Второго фронта препятствуют военно-промышленные круги, тогда как президент Рузвельт и премьер Черчилль и их генералы за скорейшую высадку союзников в Европе. Он заявил, что в ближайшие месяцы эти страны разовьют невиданный военный потенциал, а США «готовят какие-то неожиданности в военном деле» в виде особого типа бомб и самолетов, – не иначе как что-то слышал об атомном оружии. Заявил, что «вероятно, Америка предпримет какой-то страшный удар по центральным островам Японии»[402]. Во второй половине своего выступления Толстой стал рассказывать о зверствах на войне, спровоцированных праведным гневом нашего народа. Со слов известного генерала, описал случай, когда советские партизаны взяли в плен больше сотни русских полицаев: «Вы меня извините, я буду говорить все», – заявил оратор. «Их раздели догола, завязали руки сзади, просунули по несколько человек на одну жердь и подвесили на эту жердь. Потом, вы меня извините за подробности, им отрезали член, уши, нос… потом ремни вырезали, потом оставили висеть в лесу, чтоб их клевали птицы. Вот до такой сильной ненависти доходит народ к немцам и предателям»[403]. После этого Толстой рассказал и о случаях снисхождения к врагам, но про себя он мог отметить, что и немец Генрих Штаден во времена Ивана Грозного рекомендовал проводить похожие экзекуции над пленными русскими, но с меньшим членовредительством. Толстой позволил себе прямую, по тем временам, крамолу, когда заявил, что войну и Гитлера поддержали все немцы, «включая рабочий класс», и что «самые изверги самые жестокие из немцев – это коммунисты, рабочие, которые перешли на сторону фашизма, они зарабатывают прощение, они наиболее жестоки»[404].

Странные фразы записал за Толстым некто сидящий в зале: «Воля правительства и воля партии направлена к добру, а не к злу, она направлена к тому, чтобы улучшить положение, и мы должны помогать, как люди, хорошо понимающие процесс. Мы не должны всех хвалить огулом… у нас лакируют… Правды хочет наша Красная армия и правды хочет наш народ, а лжи литературной не надо…» В качестве примера лжи привел книжку некоего Стальского (не путать с дагестанским ашугом Сулейманом Стальским, умер в 1937 г. – Б.И.), которую, как ему говорили, «товарищ Сталин… прочитал и сказал, что так о войне не пишут. На каждой странице буквально написано, что бойцы, идя в атаку, восклицали: «За родину, за Сталина!»[405] А ведь сам же придумал эту легенду до войны, а теперь, когда она бумерангом вернулась к нему, еще более опошленная и лживая, его стало публично коробить. Казалось бы, в этом выступлении нет ничего особенного, кроме самого главного: Толстой позволил себе порассуждать как патриот и интеллектуал, иногда ошибаясь, но с широким критическим и политическим диапазоном. Как доносил в сопроводительном письме к агентурной записи выступления Толстого заместитель руководителя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятов, выступающий, сославшись на то, что позабыл письменный текст дома, решил говорить в свободной форме. Очевидно, именно поэтому речь Толстого не была полностью застенографирована. В советские времена без заранее заготовленного и утвержденного «инстанциями» текста публично говорить запрещалось, а если такое все же происходило, то выступление стенографировалось или фиксировалось иным способом и передавалось «на контроль»[406]. Толстой говорил без текста, а стенографистов не предусмотрели. Но гений вождя и его многочисленные «органы» не подвели и на этот раз. Как сообщал Шкирятов, направляя запись выступления Толстого на имя Сталина, Андреева, Жданова, Маленкова, Щербакова, «выступление А. Толстого официально не стенографировалось, однако некоторые записи его речи все же были произведены»[407]. В любой аудитории бдительные «добровольцы» находились всегда. На сопроводительном письме Шкирятова и на самом документе резолюции и пометы отсутствуют, но нет сомнений, что все, кому он был адресован, включая Сталина, с информацией познакомились. Толстого контролировали на уровне членов Политбюро ЦК!