Сталин, Иван Грозный и другие

Еще не сошли со ступенек первого марша, как в ванной комнате, разрывая тишину, полилась из крана вода.

И почти заливая носилки, туда прошлепала голыми ногами уборщица с ведром и тряпкой…»[400]

* * *

После смерти Толстого со Сталиным произошла едва уловимая перемена по отношению к писателю. Возможно, он посчитал себя причастным к его заболеванию и смерти? Сталин был жесток, невероятно, безгранично жесток и равнодушен, даже к очень близким людям, что не мешало иногда быть сентиментальным, особенно с мертвыми. А здесь, шутка сказать, – с осени 1941 г. по осень 1944 г., т. е. на протяжении трех лет, он издевательски держал известного писателя и драматурга в сильнейшем нервном напряжении, как школяра, заставляя многократно переписывать одно и то же произведение, которое к тому же постоянно находилось под угрозой запрета. Внук писателя, И.Н. Толстой, в одном из своих с блеском исполняемых устных телевизионных рассказов, высказал предположение, что неизлечимая болезнь и ранняя смерть писателя были спровоцированы тяжелыми сценами публичной казни пособников нацистов, которую он наблюдал на площади освобожденного Харькова, незадолго до рокового диагноза, в декабре 1943 г. Такое же предположение высказывали хорошо знавшие писателя: А.П. Потоцкая-Михоэлс, Р. Зелёная, А.А. Капица и К. Федин[401].

Конечно, эта сцена в какой-то степени могла оказать негативное воздействие на здоровье писателя, но если учесть, что он, будучи членом «Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников» (создана в 1942 г.), участвовал в расследованиях преступлений немецко-фашистских оккупантов (в том числе участвовал в фальсификации заключения о виновниках расстрела тысяч польских пленных офицеров в Катынском лесу), то полностью поверить в эту версию трудно. Могу предположить, что в большей степени на душевное, а потом и на физическое здоровье писателя оказала подчеркнутая, многолетняя придирчивость «хозяина» к баловню и любимцу, а затем еще и провал пьесы в его присутствии на сцене Малого театра. Точнее, пьеса была сочтена проваленной, поскольку так решил Сталин, а вот если бы она ему понравилась, то до конца его дней все бы славословили автора и, возможно, вновь стали бы славословить в наши дни. Но Сталин забраковал постановку спектакля и пьесу вновь.

Родственники писателя утверждают, что он всю жизнь боялся тирана. Думаю, что страх действительно грыз Толстого на протяжении многих лет, особенно начиная с момента поступления заказа на написание повести «Хлеб. Оборона Царицына». Страх достиг апогея ко времени работы над дилогией «Иван Грозный». Страх, многолетний стресс – основная причина многих тяжелейших болезней и творческой несостоятельности. Страх мог иметь много источников, но один из основных был тот, что связан с болезненной подозрительностью правителя ко всем поголовно и придуманной им тактикой уничтожения заметных людей. Массовые репрессии направлены на всех сразу, на весь советский народ, а для поддержания страха и повиновения в сообществе интеллигенции, особенно в писательской среде, использовался выборочный, «точечный» метод. В начале этой главы я писал о том, что и о Толстом спецслужбы постоянно собирали информацию и систематически клали ее на стол Сталину. Чаще всего информационная «сводка» была очень неопределенная и давала полную свободу «получателю» повернуть сообщение как в ту, так и в иную сторону. Такая мало что значащая информация: доносы, слухи, подслушанные разговоры, сиюминутные высказывания, бытовые дрязги и т. п., могли без последствий накапливаться годами. Но периодически и этому «материалу» давали ход, вплоть до «высшей меры наказания». Многие мемуаристы отмечают, что во время войны народ слегка «разболтался». И понятно почему: чем отличается страх смерти от пули в окопе, от расстрела в тюремном застенке? Да и четырнадцатичасовая голодная смена «на воле» стала очень похожей на каторгу в трудовом лагере. От информаторов разных калибров пошли сообщения о том, что кое-кто начал вести недозволенные речи, т. е. разрешать себе нормальные, критические рассуждения и здравые высказывания. Документальные публикации последних десятилетий приоткрыли и эту тайную страницу обширной истории доносительства.