Сталин, Иван Грозный и другие

Видно, что в 1942–1944 гг. Толстой гораздо основательней познакомился с историческими материалами и пользовался ими, как и должен это делать художник, орудующий палитрой с красками: не связывать себя проблемами, имеющими отношения к научной достоверности, не делать вид, что никогда «не насиловал фактов, а шел по ним, как по вехам, стараясь понять их смысл, стараясь выявить их причинность, утерянную, или искаженную историками 19 в.». Ничего этого не было и быть не могло, а были конвульсии художника, не понимающего, как можно и нужно услужить брюзгливому, злопамятному, коварному заказчику, лишь смутно осознающему, чего он хочет.

В окончательном варианте княгиня Анна добровольно отправляется в монастырь еще до московского пожара. Царь в одиночку встречает под Москвой нашествие татар и, вопреки историческим фактам, а главное, без всякой необходимости, превращает земского князя И.Ф. Мстиславского (героя обороны Москвы от крымцев и погибшего вместе с семьей в пожарищах) в изменника, допустившего татар к столице. А ведь для большого мастера историческая реальность была бы драматичней и привлекательней, чем вымученная и заданная малосведущими людьми лживая программа. И все это только для того, чтобы доказать, опять-таки вопреки историческим фактам, что царь милосерд даже к последнему изменнику.

Завершают пьесу вопли Ивана, наблюдающего горящую Москву, подобно Нерону, воспевающему панораму полыхающего Рима: «Иван (глядя на пожар). Горит, горит Третий Рим… Сказано – четвертому не быть… Горит и не сгорает, костер нетленный и огонь неугасимый…Се – правда русская, родина человекам…»[398]

Сказано красиво, но не верится в то, что русский царь может прийти в восторг, видя очередную гибель своей столицы, жителей, сгорающих заживо и сотнями уводимых врагом в полон. Самое же главное, горящий город оказывается «правда русская», и он же «родина человекам», т. е. всех людей? Надо быть очень снисходительным, чтобы увидеть за набором этих малосвязанных восклицаний десницу великого мастера. Толстой как драматург не идет ни в какое сравнение с Толстым романистом, сказочником, фантастом, публицистом, чтецом и компанейским барином.

* * *

Как только автор получил одобрение вождя, он по давней договоренности отдал пьесу по частям в два ведущих столичных театра: в Малый театр и в Московский Художественный академический (МХАТ). Еще с начала 1942 г. было известно, что именно они будут ставить толстовские пьесы. Малому театру, как менее любимому вождем, досталась и более сомнительная пьеса «Орел и орлица», МХАТу, как наиболее любимому театру и актерам, автор передал «Трудные годы».

Первая часть пьесы была поставлена в Малом театре 6 марта 1944 г. в Москве. Очевидец тех дней писал: «Малый театр провалил с треском и скандалом первую часть двулогии Толстого о Грозном… Спектакль был снят, и Судаков тоже был снят с должности худрука Малого театра и пока пребывает безработным»[399]. Что же случилось? На спектакле присутствовал Сталин и автор. В своем архиве Толстой сохранил театральный билет с малопонятными рукописными заметками. Спектакль провалился, вождь признал его неудачным и, говорят, вышел из зала разъяренным. Вс. Вишневский в своем дневнике записал разговор с Эйзенштейном в эти дни: «Был С. Эйзенштейн. – Устал, нервно ждет решения о фильме «И(ван) Грозный»… – «Проснулся, загадал: что будет в «Правде»?… Открываю газету, разгромная рецензия о «Грозном» Ал. Толстого в Мал(ом) театре… Ну!..» Статья была подписана неким С. Голубовым.

10 января 1945 г. Толстой, несмотря на плохое самочувствие, в последний раз пригласил своих друзей на празднование дня рождения. Присутствовала чета Михоэлс; по воспоминаниям супруги актера, Толстой много шутил, был очень разговорчив, говорил о своих планах закончить третий том «Петра I» и написать третью пьесу из цикла «Иван Грозный». Вел себя мужественно. Толстой умер 23 февраля 1945 г. в праздничный день «рождения Красной Армии». Вторую часть дилогии, пьесу «Трудные годы», автор на сцене так и не увидел. Менее трех месяцев не дожил и до падения Берлина. А Сталин интереса к «реабилитации» Ивана Грозного не терял.

В день ухода из жизни судьба опять свела Толстого и Эйзенштейна. Толстой умер в санатории подмосковного писательского поселка Барвиха. Там же после обширного инфаркта лечился Эйзенштейн. Чуть позже он записал:

«…из соседнего со мною корпуса увозили другую жертву Грозного – Толстого.

…я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории.

Челюсть подвязана бинтом.

Руки сложены на груди.

И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу.

Сестра и жена плачут.

И еще сидит какой-то генерал и две дамы…

Но вот пришли санитары.

Тело прикрыли серым солдатским одеялом.

Из-под него торчит полголовы с глубоко запавшими глазами.

Конечно, ошибаются.

Конечно, пытаются вынести головой вперед.

Ноги нелепо поднимаются к верху, пока кто-то из нянечек-старух не вмешивается.

Носилки поворачивают к выходу ногами.