Сталин, Иван Грозный и другие

И хотя реакция вождя неизвестна, я подозреваю, что с этого момента в его душу стали закрадываться сомнения в «искренности» Толстого, которые, как по наезженной колее, быстро перешли в подозрения «шпионажа» в пользу… Англии! Известно, что Сталин подобно толстовскому Ивану Грозному не раз лично с лёгкостью разоблачал шпионов и предателей типа князя Старицкого или Челяднина (Бухарина или Михоэлса и наоборот). Толстой ведь списал со Сталина и приспособил к Грозному эту удивительную, сверхчеловеческую проницательность. Возможно, именно теперь, осенью 1942 г. Сталин затребовал все собранные на Толстого «материалы»[408], обратил внимание на то, что писатель очень часто ездил за границу, но не в США, а в Европу. Допускал много вольностей в быту, без его одобрения пытался получить очередную Сталинскую премию. С этого же 1942 г. прекратили переиздавать повесть «Хлеб», а автор начал признаваться в том, что она написана плохо. Следующие переиздания появятся только после смерти Толстого (1947 г.), но тогда опять никто не посмеет сказать о ней дурного слова. Главное – месяц за месяцем Сталин будет браковать «Ивана Грозного», не объясняя толком причин недовольства. Толстой, конечно же, понимал, – что-то происходит, но что конкретно, не знал. А Сталин, несмотря на занятость войной и мировыми проблемами, «прощупывал» кандидатуру Толстого на роль очередной показательной жертвы безумного террора. Если в моих последних рассуждениях есть доля истины, тогда понятней станет запись беседы советского литературоведа Корнелия Зелинского с Александром Фадеевым о диалоге со Сталиным, который состоялся зимой 1945 г.: «Меня вызвал к себе Сталин. Он был в военной форме маршала. Встав из-за стола, он пошел мне навстречу, но сесть меня не пригласил (я так и остался стоять), начал ходить передо мною:

– Слушайте, товарищ Фадеев, – сказал мне Сталин, – вы должны нам помочь.

– Я коммунист, Иосиф Виссарионович, а каждый коммунист обязан помогать партии и государству.

– Что вы там говорите – коммунист, коммунист. Я серьезно говорю, что вы должны нам помочь как руководитель Союза писателей.

– Это мой долг, товарищ Сталин, – ответил я.

– Э, – с досадой сказал Сталин, – вы все там в Союзе бормочете «мой долг, мой долг…» Но вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в его борьбе с врагами. Вот вы, руководитель Союза писателей, а не знаете, среди кого работаете.

– Почему не знаю? Я знаю тех людей, на которых я опираюсь.

– Мы вам присвоили громкое звание генерального секретаря, а вы не знаете, что вас окружают крупные международные шпионы. Это вам известно?

– Я готов помочь разоблачать шпионов, если они существуют среди писателей.

– Это все болтовня, – резко сказал Сталин, останавливаясь передо мной и глядя на меня, который стоял почти как военный, держа руки по швам. – Это все болтовня. Какой вы генеральный секретарь, если вы не замечаете, что крупные международные шпионы сидят рядом с вами.

Признаюсь, я похолодел. Я уже перестал понимать самый тон и характер разговора, который вел со мной Сталин.

– Но кто же эти шпионы? – спросил я тогда.

Сталин усмехнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которая, как я знал, не предвещала ничего доброго.

– Почему я должен вам сообщать имена этих шпионов, когда вы обязаны были их знать? Но если вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион?

Действительно ли так Сталин думал или Фадеева испытывал, только Алексей Толстой умирал, и взять с него было нечего. Он лежал в Кремлевской больнице, где по соседству с ним находился Сергей Эйзенштейн. Так шутила над ними грозная тень»[409]. Зелинский был дружен с Толстым и Фадеевым и многое знал о прожитой эпохе.

* * *

Любопытную запись оставил в своем дневнике писатель-натуралист, лауреат Сталинской премии М.М. Пришвин. Он присутствовал на спектакле «Орел и орлица», возобновленного в новой постановке на один день в траурные дни после смерти драматурга, а именно 3 марта 1945 г.:

«13 марта 1945