Сталин, Иван Грозный и другие

Эйзенштейн, конечно, знал, что это не только любимая опера фюрера, но и одна из составляющих частей нацистской идеологии. Вагнер был не только крупнейшим музыкантом и реформатором оперы второй половины ХIХ в., но и известным юдофобом. Его брошюры, посвященные этой теме, широко расходились по Европе и большими тиражами издавались в России на русском языке. Отношение к личности композитора всегда было неоднозначное, и особенно стало таковым после того, как идеологи нацизма включили его в свой пантеон[523]. Эйзенштейн хорошо знал все изгибы посмертной судьбы композитора, но после того, как его привлекли к постановке «Валькирии», стал искать оправдания и себе и ему. В декабре 1939 г., готовясь к постановке, он попытался переосмыслить вагнеровскую идеологию в духе гуманизма, как движение его оперы «от бесчеловечного к человечному». В конце концов, он подвел для себя итог: «What is fascistic in this play, I wonder!!! (Удивляюсь, что же фашистского в этой пьесе?!!! – англ.)»[524]. В связи с Вагнером благожелательно упоминает и знатока его творчества, англичанина, живущего в Германии, Хаустона Стюарта Чемберлена, еще одного «теоретика» антисемитизма, но трудолюбивого писаку. В творчестве Вагнера фашистского нет почти ничего, но антисемитизма не было и в древнем христианстве, этой религии иудейской бедноты. А потом появилось.

* * *

Работа на «Валькирией», поиски тематики для новых фильмов совпали с грандиозным шестидесятилетним юбилеем вождя. В газеты и журналы посыпались многочисленные поздравления, но печатали только те, что предварительно заказывали и одобряли «наверху». 21 декабря 1939 г. в газете «Кино» Эйзенштейн опубликовал статью «Мудрость и чуткость», полную благодарностей за то, что великий вождь до сих пор его не уничтожил и дал творить. Он вспоминал, что у них всегда были особые отношения: в 1929 г. Сталин спас его картину «Старое и новое», затем мастер не был сильно наказан за ошибки «Бежиного луга», оставлен работать в кино и недавно получил новую, весьма почетную работу. Он, конечно, не мог знать, что вождь не так давно издевательски называл его Айзенштейном и «известным троцкистом, если не хуже» и что его жизнь недавно стояла в Политбюро на кону. Даже если бы Эйзенштейн захотел, он не мог бы отказаться от чести поздравить юбиляра. Да и кто откажется, если на протяжении нескольких лет твоя судьба, сама жизнь находились в руках неказистого, ухмыляющегося в пышные усы, «замечательного грузина» (Ленин)? А Сталин был щедрым не только на казни и смерть, но и на ордена, премии, звания, громкие похвалы. В такие моменты никто не думает о том, что тебя ждет за следующим поворотом судьбы. Не задумывался и Эйзенштейн, но знал, что его ждет следующая работа, которую он не просто ожидал, он ее жаждал.

4. Грозный. 1941–1947 гг.

Последние годы жизни Эйзенштейна, как и Ал. Толстого или артиста Хмелева, были связаны с фигурой Ивана Грозного, и, как и у них, причиной смерти стали царь и генсек. Они не были косвенной причиной, напротив, они принесли им смерть напрямую. Легко устанавливается прямая связь их гибели в результате токсичных контактов с вождем, знакомства с его оценками их творчества в процессе работы над образом царя Ивана. Сталин сознательно формировал атмосферу страха, исходящего отовсюду и как будто растворенного в воздухе; наказания неопределенного, за что и когда, а потому особо ужасного. И Грозный, явившийся из XVI в., в ХХ в. стал дополнительным источником страха, почти таким, каким был в древности. Слабы художественные натуры, историки покрепче: старец Виппер приобрел во время войны новое дыхание, Смирнов и Бахрушин все более активно формировали исторические концепции, подпиравшие «сталинскую». Все это, подобно тени, «проплывало» на заднем плане бытия Эйзенштейна и только в отдаленной временной точке ожидаемо сомкнулось с его линией жизни. Творчество советской интеллигенции сталинского времени – это бесконечная цепь иллюстраций к философии экзистенциализма, философии не жизни, а выживания.

* * *