Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

Быть может, сегодня он еще актуальнее, чем в эпоху Федора Михайловича. Ни

один человек, знающий себе цену, не рискнет позволить бесконечно потешаться над

самим собой. Я никогда не раскаивался в своем решении. Никогда даже малейшее

303

сомнение не посетило меня. Я убежден, что друзей у меня (в том смысле, как понимаю

слово дружба) никогда не было*; и настоящей дружбы не может быть там, где нет

свободы. И если вообще кто-то и страдал от моего образа действий, то это были Лара и

я, наша семья и наши дети. С приездом же Андрюшки и Анны Семеновны у меня

полностью улетучилось то чувство, которое мы обычно называем ностальгией и

причина которого, очевидно, в моей тоске по любимым.

Я думаю, что именно те, кто громче всех кричит о свободе, меньше всего способны

страдать. Свобода означает ответственность, и поэтому многие ее боятся.

С Володей Максимовым и Славой Ростроповичем мы в Москве не были знакомы.

Однако когда они узнали о нашем безнадежном положении, они сразу среагировали и

начали нас поддерживать. Володя организовал нашу пресс-конференцию, вместе со

Славой поехал в Милан и активно мне помогал в не лучшее время моей жизни, не

говоря уже обо всех остальных хлопотах о нас. Ему удалось также с большими

усилиями, но все же переправить в Москву деньги для Анны Семеновны, что на тот

момент было главным делом. Сейчас я чувствую себя окруженным их вниманием, что

помогает не ощущать себя одиноким; еще есть люди, готовые в любой момент прийти

на помощь, что в моем нынешнем положении не является несущественным.

* Ср. определение дружбы, вложенное Тарковским в уста Глюка в сценарии

«Гофманиана»: «Друзья — это те, кто сможет ради тебя пожертвовать всем. И не ради

афиширования своих дружеских свойств, а втайне, так, чтобы никто и никогда не узнал

об этой жертве, сознание которой могло бы омрачить наше существование. Есть у вас

такие Друзья?»

304

304

Если бы от моих прежних "друзей" пришло письмо или телефонный звонок! — но, замечу между прочим, я уже ничего от них не жду. Здесь неожиданно объявился Р., позвонил нам. У него выставка в Париже. Неужели он действительно не может понять, что я не хочу иметь с ним ничего общего после того, как он пришел к нам в Москве с

Витей (обоих привел в наш дом Г., с которым я попросил Анну Семеновну не

общаться), чтобы востребовать назад свою картину, подаренную им мне пятнадцать

лет назад — будто бы для выставки,— и так ее потом не вернул. Помимо всего прочего

картина еще и называлась "Дар". Мне стыдно за него. Я вспоминаю, что когда-то он

был совершенно другим, но все это действительно было очень давно. Позднее он

изменился до неузнаваемости, становясь все мельче и ничтожнее.

И это так прискорбно! Но к черту их всех! Единственное стоящее — это жить в

ладу со своей совестью».

В марте произошло первое улучшение состояния Тарковского, и 15 марта впервые

вся семья отправилась гулять по Парижу. Был прекрасный весенний день, и они

пообедали в уличном ресторанчике.

Тарковский в это время и почти до самой смерти работает над новыми редакциями

своей книги «Запечатленное время».

Самочувствие его вскоре снова ухудшается, однако 11 апреля он переживает в

клинике в Париже очередное блаженное состояние «Присутствия Господа».

12 апреля он записывает: «...Если жизнь буквально по пятам следует за идеями, которые высказываешь, то тогда эти идеи больше не свои, они — только послания, которые получаешь и передаешь дальше. В этом смысле Пушкин прав, когда говорит, что каждый поэт, каждый подлинный художник — помимо своей воли пророк».

Величие анонимности истинного творца, передатчика «сакрального огня». В случае

с Тарковским — «сакрального времени».

304

Ко времени Каннского фестиваля самочувствие у Тарковского было отвра-тительное, и мысль о поездке он отверг. 10 мая позвонил Свен Нюквист и поздравил с

успешной премьерой «Жертвоприношения» в Стокгольме. 12 мая позвонил из Канн

Михаил Лещиловский и рассказал о том, что на показе для критиков многие плакали.

13 мая звонил Франко и сообщил, что итальянские критики на фестивале говорят о

величайшем когда-либо бывшем успехе в истории кино.

Тарковский неожиданно отправляет за наградой своего сына, и тот прекрасно

справляется с ролью посланника. Он привозит три награды: международная премия

кинокритиков, международная премия журналистов и экуменическая премия.

Тарковский страшно горд за сына. «Он выглядел очень красиво и достойно. Ему много

аплодировали, а он вел себя так, будто для него это самая обычная вещь — получать

премию в Каннах. <...>

Мы объединены силой духа, и я знаю и чувствую, что Андрюшка мой единственный духовный наследник, он тот, кто продолжит мое творчество. Это дает мне

силы встретить мою судьбу, а может быть и конец».