Стальные посевы. Потерянный двор

Тристан, пару лет прослуживший министром культуры, теперь сдавал пост, чтобы принять новый – министра иностранных дел. Он хотел увериться, что по радожскому вопросу у них не осталось больше никаких долгов и договоренностей. Свои проекты он тоже старался упаковать так, чтобы преемнику не пришлось ненавидеть его и чтобы тот не мог ничего испортить хотя бы в самом начале. Кризис кадров стал очевидной проблемой даже при наличии пальеров при дворе, которых не хватало, чтобы закрыть все кадровые бреши. Государственники «старой школы» уходили на пенсию или прямиком в могилы, а следующие поколения имели огромные пробелы в образовании. Большинство мужчин после совершеннолетия отправлялись на фронт, а в военные годы даже девушки оставляли свои карьерные амбиции. Те, кто все же находил время и силы посещать учебу после работы, составили костяк образованного общества – в большинстве своем это были именно женщины. Разрыв между элитой и массами выявился ужасающий: получившие пристойное образование дворяне теперь совсем не хотели тратить жизнь в кресле чиновников, а те, кто рвался на государственные должности, даже в резюме столько раз ошибались, что до собеседований их никто не допускал. На облезлом, подобно пошарканным фасадам, фоне могло бы случиться непоправимое, но Фонд Белого Сердца, фактически ставший институтом пропаганды, творил чудеса наравне с феями. Последних Тристан все пытался выманить в столицу и привлечь если не к административной, то к придворной службе, но, как говаривал Ситцевый рыцарь, «феи – что благородные люди, ни дать ни взять, элита общества!». Работать и жить в шумной столице, покинув свой обжитый Трините, они не хотели. Рыцарь пыхтел, сверяя текст очередного приказа с рекомендацией. У него набилось три увесистых папки по Фонду Белого Сердца. Для нового министра Тристан фактически назначил куратора – королева-мать отлично справлялась со своими обязанностями. Лесли стала его верным союзником в культурной сфере. Пролистав проекты по работе с семьями ветеранов, Тристан смирился и достал четвертую папку, приготовившись подшивать в нее самые актуальные разработки.

Самое важное, что удалось внушить эскалотцам, – это необходимость оглядываться на реальность всегда. Для вернувшихся солдат мир вокруг казался ненастоящим: слишком тихим, слишком безопасным, слишком участливым к их нуждам; и они порой радикально проверяли его – разобьется ли материя и почувствует ли рука удар. Иные повсюду ждали подвоха и закрывались еще больше. Поэтому Лесли настояла на просвещении их семей. Когда программа только развернулась, все вовлеченные в нее ждали, что от ветеранской болезни им выдадут волшебные таблетки – по одной на бойца. Но вместо заклинаний им диктовали советы, много советов. «Придумать ритуал встречи бойца домочадцами»: в качестве идей прилагались плакаты с изображением украшенного дома и угощений. «Подключить вернувшихся отцов к воспитанию детей»: о детях никто из окружения Тристана ничего не знал, поэтому королева-мать сама занялась более детальными пунктами. «Вернуть порядок довоенной жизни»: на плакатах отец семейства нес тяжелые сумки из магазина, вкручивал лампочку в светильник и вешал карниз, – Тристан находил эти образы тривиальными. В пансионате Пальер-де-Клев все так и жили. «Говорить о своих чувствах, проявлять свои чувства, беречь чужие чувства»: на плакатах процветала идиллия, в которой все со всеми договорились и никто ничего не разбил. Почти. Тристан скептично оценил рисунок склеенной чашки с метафоричной подписью. «Разделить понятие мирного и военного быта, малого и большого подвига»: здесь доктор Голдфинч предлагала засчитать один «бытовой подвиг» за три военных. Тристану показалось, что он ослышался. Но ему объяснили, что приказы выполнять легче, чем отдавать их себе самому, особенно по таким грошовым поводам, как мытье посуды или вынос мусора. Потому что теперь рутина кажется слишком незначительной. Тристан понимал чувства, хотя до поры не сталкивался с проблемой лично, – вымуштрованный в Ордене всегда быть опрятным и жить в скромности, он совершал «бытовые подвиги» механически. Но он буквально заставлял себя заниматься необходимой на его посту бюрократией через силу и однажды (он никому в том не признался) через слезы. Он шмыгал носом, заполнял документы и не видел в строчках на бумаге необходимости. Умом понимал, а эмоционально – не успевал прочувствовать ничего, кроме пустоты и бесполезности того дела и себя за ним. Он ставил кляксы. Их чернота напоминала ему о маркости мира, который легко было погрузить во тьму, пролив нужное количество чернил на бумагу.