Стамбульский бастард

Он вспомнил, как они с Роуз впервые встретились, пожалуй, не при самых романтических обстоятельствах, в супермаркете. Он стоял перед полкой и в каждой руке держал по банке нута. Они столько раз со смехом припоминали этот день, весело перебирали мельчайшие подробности. И все же у них были разные воспоминания: Роуз всегда говорила о том, какой он был стеснительный и нервный, а он никак не мог забыть, какая она была ослепительная блондинка, да такая лихая, что он поначалу даже испугался. Но это был первый и последний раз. Роуз его никогда не пугала, наоборот, с ней он словно плыл по тихой, спокойной реке, отдавался мирному и надежному потоку, зная, что можно не бояться опасных водоворотов и неприятных неожиданностей. Ему не потребовалось много времени, чтобы ее полюбить…

По утрам Мустафа с удовольствием смотрел, как Роуз суетится у плиты. Они оба охотно проводили время на кухне, хотя по совершенно разным причинам. Роуз обожала готовить, для нее кухня воплощала домашний уют, а Мустафе нравилось видеть ее в окружении всех этих нехитрых бытовых мелочей, бумажных полотенец в тон кафеля, кружек, которых бы хватило на целый гарнизон, лужицы шоколадного соуса, постепенно затвердевавшего на столешнице. Особое удовольствие получал он, глядя на ее руки, как они вечно что-то резали, помешивали, рубили и крошили. И пожалуй, он не знал зрелища более успокоительного, чем пекущая блинчики Роуз.

Поначалу мать и старшие сестры упорно писали ему письма, спрашивали, как у него дела, когда он к ним наконец приедет. Они задавали вопросы, а он убегал от ответов, но они продолжали слать письма и подарки, особенно мама. За все эти двадцать лет он лишь однажды повидался с мамой, но не в Стамбуле, а в Германии. Мустафа был во Франкфурте на конгрессе геологов и геммологов и предложил матери прилететь к нему туда. Вот и вышло, что мать и сын встретились в Германии, как это на протяжении стольких лет приходилось делать политическим эмигрантам, которым был заказан путь в Турцию. К тому времени мать настолько отчаянно жаждала увидеть сына, что даже не спросила, почему он сам не приехал в Стамбул. Поразительно, как быстро люди ко всему привыкают и самую ненормальную ситуацию начинают воспринимать как норму.

Дойдя до хвоста самолета, Мустафа Казанчи остановился у туалета. Там была очередь, перед ним двое мужчин. Он вспомнил вчерашний вечер и вздохнул. Роуз и не подозревала о том, что, возвращаясь с работы, он заглянул в одно место в Тусоне, куда периодически тайно наведывался в последние десять лет. Это была часовня Эль-Тирадито.

Скромный, затерянный среди улиц старого города грот был, как гласила установленная на нем историческая табличка, единственной во всей Америке католической святыней, посвященной памяти грешника, а не святого. Здесь поминали душу Эль-Тирадито, отлученного от Церкви изгоя. История эта произошла вроде бы в середине девятнадцатого века, и люди уже толком не помнили ее подробностей: ни кто, собственно, был этот неведомый грешник, ни в чем состоял его грех, ни даже почему его грешную память увековечили в этой часовне. Кое-что знали мексиканские эмигранты, но они неохотно делились секретами. Впрочем, Мустафа Казанчи и не стремился разбираться в тайнах истории. Ему было достаточно того, что Эль-Тирадито был хороший человек, по крайней мере, не хуже, чем многие из нас, и тем не менее совершил какой-то страшный грех. Но он обрел спасение и даже, что редкость, собственную часовню.

Истерзанный мрачными мыслями, Мустафа снова посетил часовню вчера вечером. Тусон нельзя назвать большим городом, но в нем не было недостатка в самых разных храмах. При желании Мустафа вполне мог бы сходить в мечеть. Но, по правде говоря, он никогда не был особо верующим. Ему не нужны были святые места и священные книги. И в Эль-Тирадито он ходил не молиться. Просто это был единственный храм, куда он мог прийти такой, какой есть, где ему не требовалось как-то преображаться. Он ходил туда, потому что ему нравилась атмосфера часовни, одновременно непритязательной, величественной и таинственной. Здесь все подходило к его настроению: и то, как мексиканские духи проникали в американскую повседневность, и десятки свечей и ретабло, оставленных в часовне какими-то тоже весьма грешными людьми, и засунутые в потрескавшуюся стену исповедальные записочки.

– С вами все в порядке, сэр? – возникла рядом с ним синеглазая стюардесса.

Он резко кивнул и ответил на этот раз по-английски:

– Да, спасибо, все хорошо, только немного укачало.

Проникавший сквозь занавески неяркий бархатный свет фонаря падал на тетушку Зелиху. Она валялась на кровати, уткнувшись в бутылку водки, в одной руке был зажат мобильник, в другой тлела сигарета.

Тетушка Бану на цыпочках прокралась в ее комнату. Быстро затушила дымившееся одеяло, погасила и выкинула в пепельницу окурок. Положила мобильник на комод, спрятала бутылку под кровать, укрыла сестру простыней и, выключив свет, распахнула окна. Повеяло свежестью и резким соленым запахом моря.