Станислав Лем – свидетель катастрофы

Как во всех прочих интервью, когда разговор заходил о его личных делах, Лем жаловался и ворчал. В данном случае зарекся сотрудничать с кинематографом (признавшись, что не стал смотреть «Больницу Преображения», ибо там показывают «страшные вещи»), а еще посетовал на невнимание критики к своим трудам: «Когда в ФРГ задумали издать книгу с отзывами о моем творчестве, меня попросили передать достойные внимания польские тексты. А я не нашел ни одного. Пришлось обратиться к молодому критику, пану Яжембскому, чтобы он написал особый текст. Или вот вскоре должна выйти за границей книга о восприятии моих книг, и вновь пан Яжембский вынужден был написать специальное эссе. Глупо получилось бы, вы не считаете, если бы в этих книгах не появилось ничего с родины писателя?»

Вообще это интервью наглядно демонстрировало, насколько отличалась общественная атмосфера в Польше от советской, хотя цензор и счел нужным убрать ответ Лема на вопрос, почему он выбрал научную фантастику (она дает «удостоверение психа, возможность достаточно свободного высказывания – это ведь всего лишь научная фантастика»[1032]). Зато цензор не убрал слов журналиста, который ничтоже сумняшеся поинтересовался у Лема, верит ли тот в Бога (насущный вопрос после приезда римского папы), и жестко констатировал: «Вы неверующий, не марксист, не участвуете в общественных делах…» То есть, во-первых, к тому времени повсеместно было известно, что Лем не марксист, а во-вторых, не воспрещалось открыто заявить об этом. Более того, корреспондент фактически обвинил Лема в том, что он сторонится оппозиции (и это в официальном издании!), припомнив ему на примере сборника «Сезам», что раньше писатель очень даже усердствовал на общественной ниве. Лем сразу ушел в оборону: «Я не единственный тогда согрешил, особенно в сравнении с другими. Я даже несу материальные потери, не подписывая договоров на „Магелланово облако“, поскольку в этой книге будущее представлено в розовом цвете. За мной много грехов. Даже некоторые части „Астронавтов“ отталкивают своей слащавостью»[1033]. Но не только утраченные коммунистические иллюзии роднили Лема с другими «согрешившими». Все это поколение, как написали молодые критики Адам Загаевский и Юлиан Корнхаузер в нашумевшей книге 1974 года «Непредставленный мир», в едином порыве ударилось в эскапизм.

Лема в это время волновали проблемы более высокого порядка: не перспективы социализма в Польше, а сосуществование двух одинаково ненавистных ему миров – капитализма и социализма. Эта тема его так увлекла, что он решил вернуться к беллетристике, хотя прежде был уверен, что уже расстался с ней[1034]. Попутно он взялся воплотить давно одолевавшую его мечту и написать историю чужой цивилизации, начиная с биологии и заканчивая философией. До сих пор он отважился на это лишь однажды – в «Путешествии двадцать первом». Но там был всего лишь рассказ, а теперь Лем сел за роман. И надо заметить, справился великолепно: достаточно сказать, что Лем сумел увязать неполовое размножение инопланетян с отсутствием у них представлений о потустороннем, а значит, и самой религии (лихой ответ на идею Береся показать развитие религии в научно-фантастическом произведении, что опять же Лем уже делал в пресловутом «Путешествии двадцать первом»). Еще Лем придумал новый, теперь уже кибернетический вариант избавления от насилия – этикосферу, состоявшую из рассеянных повсюду нанороботов. Антитезой миру вездесущей и назойливой этикосферы Лем сделал лицемерную диктатуру (предусмотрительно списанную с Китая, а не с СССР), где процветали страх и очковтирательство. «Хрен редьки не слаще», – хотел сказать новым текстом писатель. И все это он встроил в вывернутую наизнанку историю о курдлях[1035].