Станислав Лем – свидетель катастрофы

Крываку вторил Бугайский: «[Сборник] относится к тем, которые верные читатели Лема не любят, поскольку он состоит, как в свое время „Бессонница“ и „Маска“, из случайно подобранных текстов, среди которых одно значимое произведение, словно алиби для всего сборника, и „поток“, то есть вещи, без которых можно обойтись. В „Бессоннице“ был знаменитый „Футурологический конгресс“, уровень же „Маски“ и „Повторения“ спасают одноименные произведения». Бугайский, кроме того, подловил Лема на ляпе: если король в «Повторении» наблюдает за миром, созданным Трурлем и Клапауцием, извне, откуда он знает мысли героя?[1022]

Анджей Стофф тоже отметил титульный рассказ: «Автор „Солярис“ сообразил, что границы изобретательности прокладывает не столько воображение о вещах, сколько воображение о языке. Вот и в „Повторении“ семантически густой язык. Он служит не только нарративу, но и раскрытию дополнительных значений, которые иногда определяют красоту и ценность произведения». При этом Стофф попенял коллегам-критикам за… некритичное отношение к Лему: «Горячие споры, сопутствовавшие первым вещам Лема, утихли, и теперь слышны только раздающиеся время от времени похвалы»[1023].

Противоположное мнение о критиках Лема высказал 29-летний обозреватель культуры Ян Гондович: «Лем – один из фейерверков польской литературы первой половины шестидесятых годов. Писатель неожиданный и писатель, которому критика быстро дала понять, сколь ненужной роскошью он является для нашей литературы. Если критика вообще обращает внимание на Лема, то немилосердно искажает его. А еще она его боится. Он, как никто, воплощает принцип, что каждый сам себе даже не Эккерман, а Стефан Жулкевский <…> Лем одним из немногих фантастов продемонстрировал возможность экстраполяции современных (или непреходящих) земных проблем на экран звездного неба»[1024].

В июле 1979 года большой статьей о Леме разразился в «Литературе» 25-летний выпускник филфака Варшавского университета Анджей Урбаньский (будущий шеф канцелярии президента Леха Качиньского и председатель правления государственного телевидения). Урбаньский рассуждал о том, что уже было подмечено до него другими: «Астронавты» и «Глас Господа» противоположны по своему посылу; сознание определяется культурным окружением, поэтому мы не знаем, каким будет человек будущего, отсюда ходульность большинства персонажей Лема, отсюда же сквозная нить рассказов о Пирксе – противостояние человека и машины; фантастика давно превратилась в скопище бессмысленных поделок, но благодаря Лему сохраняет шансы на «исправление» – прямо как в «Цветах для Элджернона», где главный герой написал о себе: «А все-таки я наверняка первый во всем мире глупый человек, который открыл что-то важное для науки. Я помню, что я что-то сделал, но только не помню что»[1025].

В марте 1980 года журнал «Одра» признал Лема писателем года, что отметил Бересь проникновенной статьей, окинув взглядом все творчество писателя[1026]. А 34-летний критик Кшиштоф Ментрак назвал свою статью о Леме просто: «Взрыв научной фантастики»[1027]. При этом как Ментрак, так и Урбаньский до него использовали в своих текстах работы советского исследователя научной фантастики Юлия Кагарлицкого – это было почти так же полезно, как ссылки на Маркса и Ленина.

Столь восторженные отзывы о писателе, который впервые за три года выпустил щуплый сборник, да и тот лишь с одним новым произведением, вероятно, были вызваны как раз выходом на экраны двух фильмов по его книгам, причем особое значение тут имела картина Пестрака, пусть несравнимо более слабая, чем творение Жебровского, но зато сделанная совместно с советскими товарищами.