Старая записная книжка. Часть 3

Главным начальником в Фрейберге – v. Beust, брат министра, который мне дал письмо к нему. Горный Музей показывал мне August Breithaupt, директор его и профессор минералогии, который недавно был в Петербурге и с большой похвалой отзывается о нашем Горном Корпусе. На Фрейбергских заводах около 8000 работников, а чистого дохода, за вычетом издержек, выручается, кажется, до 80000 талеров.

В Фрейберге жил недавно служивший по горной части Гердер, сын знаменитого писателя, и оставил по себе прекрасную память. На дороге из Дрездена в Фрейберг воздвигнут ему памятник, а сам, по собственному желанию своему, похоронен он вблизи одного из заводов. Сын Шиллера также где-то каким-то ратом (Rath), но говорят, вовсе не в отца.

Книжка 18. (1853, 1854, 1856)

Венеция, 25 октября 1853

Продолжаю прерванный мой дневник. Первую книжку кончил я 19-го октября. В течение этих дней был я с Стюрмерами в Palazzo Albrizzi. Замечательны потолки с изваяниями гениев и амуров во весь рост (из terra cotta), которые в разнообразных положениях поддерживают, развертывают draperies, также из штукатурки. Работа очень художественная и грациозная.

Удивительно, как эта штукатурка не обваливается. Вероятно, стоило больших денег. Из комнаты перекинут мостик через узкий канал в сад. Дворец не на большом канале. Хозяйка дома славилась своей красотой и любовными похождениями и ныне еще, говорят, красавица. Дочь ее, графиню Галвани, которая пошла в матушку, показывают иностранцам на piazza, как первую венецианскую львицу. В литературных и светских преданиях Венеции хранится имя другой графини Albrizzi («Venise» par Jules Le Comte, page 616).

После пошел я через разные мытарства на знакомые мне Zattera. Один из нищих спросил меня: не был ли я болен, что давно не видать меня. Теперь, что переехали мы на полканала, прогулки и нищие мои переменились.

Напрасно полагают, что Венеция вовсе не пешеходный город, не экипажный, там и ходить есть где: улицы преоригинальны, иногда узки, как ружейный ствол, площади, площадки, кое-где довольно широкие набережные. Я очень люблю проникать в эти кишки, в эту довольно животрепещущую внутренность Венеции, где жизнь простонародная круговращается во всей своей деятельности и простоте. В Венеции, как и в прочих городах Италии и Востока, люди разве только ночуют в домах и то не все и не всегда, а все домашние дела, упражнения и испражнения производятся обыкновенно на улице.

Дурасов, сын петербургского сенатора, давал вечером серенаду. Одни чужестранцы и проезжие возобновляют этот старинный обычай и оглашают и освещают струи канала давно умолкшими песнями и погасшими фонарями. Певцы не очень хороши, но все есть какое-то наслаждение лежать в гондоле под сводами Ponte-Rialto, особенно для русского, в ноябрьскую ночь, и слушать созвучия итальянского языка, который уже сам по себе пение и мелодия.

Проезжая мимо дома бывшей г-жи Bensoni (умершей в 1839 г.), певцы неминуемо затягивают известную и знаменитую баркароллу: La biondina in gondoletta, которая в честь ее была сочинена. Вот также бессмертие! Впрочем, она оставила по себе и предание умной и любезной женщины.

Кажется, не вынесу из Венеции никакого личного воспоминания, заслуживающего особенной отметки в записной книжке собственных имен. Смерть и революция последних годов все очистили; тем чище и любовь моя к Венеции. В любовь мою не вмешивается никакое личное пристрастие. Любил бы я ее и живую, но люблю ее, голубушку, и мертвую.

Рядом с Ботаническим садом церковь S. Giobbe (Fondamente Sestriere di Cannertgio). В ней богатый памятник надгробный графа Argenson, картины Bordone, Bellini. В каждой из церквей есть какое-нибудь богатство. Нет сомнений, что Римская церковь была вдохновительницей искусств.

Боюсь, что дела наши на Востоке портятся. Греческий архиерей, который обыкновенно, в честь русских богомольцев, читал Верую, или Отче наш по-русски, сегодня прочел их на одном греческом языке, чтоб не компрометироваться. Да простит мне Господь мое прегрешение, если несправедливо клеплю на доброго старца. Но греки все-таки греки. Они за нас, когда Бог за нас. Но сила перейдет ли на сторону турков, они – полумагометане. Каша и бестолковщина продолжается пуще прежнего. Дошло уже до драки, но не поймешь, война ли это или фантасмагория; облако, как в битвах Гомера, объемлет ратующих, и не знаешь, кто побил и кто побит.

Политика, разумеется, особенная наука, и со стороны, незнающему всю подноготную, трудно судить о явлениях ее. А простым рассудком никак не поймешь, как остается наш посланник в Англии, когда не журналы одни, но и члены правительства явно говорят при всяком случае, что русский царь поступает несправедливо, хищнически. Какие же это мирные и дружелюбные сношения? И частному лицу не следует пропускать такие речи о себе, а представителю могущественного государства и подавно. Франция также действует. Все это, может быть, очень тонкая политика, но не надобно забывать, что где тонко, тут и рвется.