Старлинг Хаус

Мне не нужно спешить. Я слышу, как маленькие ножки Элеоноры шлепают по лестнице, как захлопываются за ней двери, но теперь это мой Дом. Он приведет меня туда, куда я захочу, и ни один замок не устоит передо мной.

Я нахожу ее в чердачной комнате, сидящей на кровати, а рядом с ней — ее Зверь. Зверь теперь маленький и хрупкий, как недокормленный бродяга, и наблюдает за мной из-под надежного локтя Элеоноры.

— Что ты имела в виду? — спрашиваю я ее, и я спокойна, так спокойна.

В ее глазах все еще сияет тот безумный блеск, торжествующий, ужасный.

— Я имею в виду, что все кончено. Это черное озеро — пепельный пруд, как ты его называешь? — никогда не было построено так, как должно было быть. Так много маленьких трещин и разломов, так много мест, где оно могло бы прорваться, если бы только немного не повезло.

Сколько раз Бев разглагольствовала на ту же тему? Достаточно кому-нибудь сказать в ее адрес «уголь поддерживает свет», и она уйдет, показывая им фотографии округа Мартин на своем телефоне. Грязь превратилась в серый ил, дома испачканы мышьяком и ртутью, призрачные белые животы рыб плавают на многие мили вниз по реке Биг-Сэнди.

Дом дрожит вокруг меня. Я осторожно дышу.

— Элеонора, послушай меня. Если эта дрянь попадет в реку…

— Тогда они получат по заслугам.

— Кто получит, черт возьми? — Я больше не дышу осторожно. Трубы воют в стенах, шторы раздуваются. — Не Gravely Power, это точно. Они заплатят штраф и снова откроются через две недели.

Впервые Элеонора выглядит неуверенно. Я сажусь рядом с ней на кровать, матрас прогибается подо мной.

— Почему ты осталась в Идене, Элеонора?

Я гадаю, ответит ли она, или так и останется злобной до самого конца. Но она говорит:

— У меня было право. — Она напряженно жует собственные губы. — Я была не отсюда, но я вообще ниоткуда не была, и после всего, что было, я думала, что заслуживаю быть откуда-то. Как мои скворцы — они прилетели не отсюда, и никто их особо не любил, но они остались. Почему же я не могу?

Это знакомая история, мелодия, которую я напевала себе много раз: маленькая девочка, которая любит место, которое не любит ее в ответ, ребенок, создающий свой дом, когда ей никогда его не давали. Я прочищаю горло.

— Они все еще здесь, твои скворцы. Теперь их тысячи. Они донимают весь город.

Неестественный изгиб возникает где-то в районе рта Элеоноры, который, должно быть, так близок к искренней улыбке. Он быстро разжимается.

— А Грейвли все еще существуют.

Я прочищаю горло.

— Да.

Ее голос становится низким и горьким.

— И они все еще богаты, все еще наживаются на чужом несчастье.

— Да. — Я колеблюсь: — Вообще-то моя мать была Грейвли. — Элеонора смотрит на меня прямо, впервые с тех пор как я вошла в комнату, ее тело отшатывается, как загнанное в угол животное. — И ты тоже, пока не решила по-другому. Как и моя мама. И я, наверное, тоже. — Мама лгала мне о многом, но это единственная ложь, которая была еще и подарком: она отсекла гниль прошлого и подарила мне жизнь, состоящую только из сегодняшнего и завтрашнего дня. Она позволила мне вырасти безымянным и бездомным, а теперь я сама выбираю себе имя и обустраиваю свой дом.

Но Элеонора все еще глубоко увязла в своей ужасной истории. Она гноит и ненавидит, наказывает и отравляет, и этого все еще недостаточно. Даже сейчас она смотрит на меня так, будто может впиться своими детскими зубами мне в горло. Я говорю очень низким и мягким голосом.

— Люди, которые причинили тебе боль, давно мертвы.

— Значит, я должна позволить их потомкам остаться безнаказанными? Позволить им наживаться на грехах их отцов и дедов?

— То есть нет, к черту их. — Я думаю о Доне Грейвли, который смотрит на меня этими мертвыми гравийными глазами. Лишь с большим запозданием до меня доходит, что я тоже один из их потомков. — Я просто думаю, может, тебе стоит оставить их в покое.

Крошечная челюсть Элеоноры становится мулине.

— Они не знают того, что знаю я. Они исказили историю, специально забыли ее. Никто из них не знает правды…

— Вот почему ты написала Подземелье, не так ли?

— Я… — Ее ноздри расширяются. Ее подбородок двигается, что у настоящего ребенка можно назвать дрожью. — Я хотела, чтобы они увидели. Чтобы знали. Я подумала, что если… — Дрожь исчезает. Ее глаза сужаются. — Откуда ты знаешь название?

Я закидываю обе ноги на кровать и поворачиваюсь к ней лицом, так что мы сидим, как двое детей, засидевшихся допоздна на вечеринке.

— Потому что я читала твою книгу. Все читали. Она знаменита. — Ее глаза стали очень широкими, с кольцами цвета слоновой кости. — Перед твоим домом есть табличка с твоим именем. Имя, которое ты выбрала.

Жидкость застилает глаза и скапливается на ресницах, отказываясь падать.

— Но никто не верил в это. Они думали, что это просто глупая история. Они не понимали.