Старлинг Хаус

— Ладно, давай. — Вставать больнее, чем следовало бы. В левом боку что-то задето, заноза, которая заставляет меня ругаться, пока я поднимаю Артура на ноги. Он пытается отдернуть свою руку от моей, но я обхватываю его за плечи, не обращая внимания на тихий вскрик ребер.

Артур пытается оторвать свое тело от моего, и я пихаю его локтем.

— Не будь странным, просто сделай это. — Его протест кажется мне полусерьезным.

Мы вместе входим в Старлинг Хаус, острие меча высекает искры из камня. Ступеньки перед домом каким-то образом оказываются длиной всего в две или три ступеньки, и входная дверь распахивается прежде, чем я успеваю до нее дотронуться. Я поглаживаю раму, когда мы проходим мимо, и дерево тревожно скрипит. Вырезанные символы все еще слегка светятся, как светящиеся палочки на следующий день после ночевки.

Я не знаю, куда мы направляемся и кто из нас рулит, но первая комната, в которой мы спотыкаемся, — уютная гостиная с мягким диваном. Я опускаю Артура на подушки, и его ладонь проводит по тыльной стороне моей руки, когда мы расстаемся. Я ухожу, не глядя на него.

На кухне неправдоподобно много свежевыстиранных мочалок. В ванной комнате аптечка уже открыта и демонстрирует немного сумасшедший набор антибиотиков и дезинфицирующих средств.

— Все в порядке, — говорю я. — С ним все будет в порядке. — Потолок содрогается.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Артур делает очень неубедительный вид, что мне это не нужно, я-могу-сделать-это-сам, но его кожа цвета старых грибов, зрачки опухшие и затуманенные, а под татуировками проявляются синяки. Чертовка заканчивает спор, материализовавшись у него на коленях и свернувшись в клубок, как пушистая мина.

Я отталкиваю руку Артура от стопки мочалок и пихаю его обратно на диван. Возможно, мне следовало бы быть немного мягче, но недавно он поцеловал меня с пылким отчаянием, а затем внезапно изменил свое мнение и извинился за это, так что, как мне кажется, ему повезло, что я не сыплю соль на его раны.

Я начинаю грубо, сажусь на кофейный столик и безжалостно стираю грязь и кровь, выливая грязно-коричневую воду обратно в чашу. Артур переносит это с совершенным стоицизмом, его дыхание почти не сбивается, даже когда я провожу тряпкой по разорванной коже его горла. Он вздрагивает только тогда, когда мои костяшки пальцев касаются нижней части его челюсти.

— Прости, — говорю я, не имея в виду, что это так. Он издает хриплый беззвучный звук и откидывает голову на диван, крепко зажмурив глаза. Его пульс под тряпкой быстрый и неровный.

Под кровью я нахожу другие, более старые следы. Шрамы, неровные и узловатые; пожелтевшие синяки и линии струпьев, похожие на разбросанные многоточия; татуировки, которые он набил сам, — линии, зыбкие над костями, где, должно быть, было больнее всего. Под разорванным воротником виднеется кривой крест, на левом плече — созвездие, там, где сходятся ключицы, — открытый глаз. Должно быть, это больно. Все это должно быть больно: его кожа — карта страданий, литания боли. Я не понаслышке знакома с болью, со шрамами, которые никогда не заживают до конца и все еще болят туманными ночами, но, по крайней мере, у меня всегда был Джаспер. По крайней мере, у меня всегда была причина.

Мои руки замедляют движение, поглаживая против моей воли.

— Господи, Артур. Что ты с собой сделал? — Он не отвечает. Мне хочется встряхнуть его, обнять, прикоснуться к нему. Вместо этого я откручиваю колпачок с перекисью водорода. — Почему ты не уйдешь?

— Однажды я уже уходил. — Он говорит с потолком, глаза по-прежнему закрыты, пока я капаю перекисью на его горло. Она шипит и пузырится, образуя розовую пену. — Я вернулся. Не то чтобы я не мечтал продать этот дом и снять квартиру в Фениксе⁹⁶. — Занавески издали небольшой обиженный звук.

— Феникс?

Должно быть, он слышит смех в моем голосе, потому что защитно пожимает плечами.

— Вроде бы неплохо. Жарко, сухо. Наверняка там никогда не бывает тумана.

— Так что же ты до сих пор здесь делаешь?

Он выпрямляется и открывает глаза, но, похоже, не может посмотреть мне в лицо. Его взгляд падает на левую сторону, где мои волосы закручиваются в штопор за ухом, и его лицо искажается от ужасного чувства вины.

— У меня есть… обязанности.

Это заявление было бы несносно загадочным, пока я не увидела его окровавленным и избитым, поставленным на колени, но все еще отчаянно пытающимся защитить меня от существа, которое вообще не должно существовать. Воспоминания об этом — непоколебимая линия его позвоночника, то, как он смотрел на зверя, словно собирался сражаться с ним голыми зубами, прежде чем пропустить его мимо себя, — причиняют боль моим легким.

— Я… спасибо. Спасибо.

— Тебе нужно идти. Пожалуйста, уходи. — В его голосе нет ни капли рычащей, театральной ярости, как тогда, когда он сказал мне бежать. Это не приказ, не тактика устрашения и не шоу; это мольба, усталая и искренняя, которую любой порядочный человек принял бы с пониманием.

Я смеюсь ему в лицо.

— Ни хрена подобного.

— Мисс Опал…

— Если ты еще раз назовешь меня так, то я заставлю тебя страдать.