Старопланинские легенды

Однажды Стоил проснулся среди ночи. Он почувствовал какую-то перемену, но не мог понять, в чем она. Полотнище, которым был завешен вход в землянку, отвязалось, хлопало, стучало, снаружи врывался ветер, и в темноте поблескивали недогоревшие угли очага. Но холода не чувствовалось. Стоил не выдержал, поднялся, вышел из землянки. В лицо сразу пахнуло теплым, легким ветром, словно родившимся где-то совсем рядом, во мраке. В лагере было тихо, и только с небольшими паузами повторялись одни и те же звуки: позвякивала какая-то жестянка, хлопало на ветру полотнище у двери, шуршал оброненный на землю листок бумаги. Было тепло, легко дышалось. Пахло теплой и влажной землей.

Стоил отошел на несколько шагов от землянки, остановился, посмотрел на небо, оглянулся по сторонам и внимательно вслушался. Вдруг, словно хлынув во внезапно распахнутые двери, до него долетел далекий шум. Это шумело море, и шум его доносился теперь явственно, особенно отчетливо и громко потому, что вокруг стояла тишина. Эта ночь не была похожа на прежние: небо казалось выше и просторней, снег уже не белел так, как прежде, очертания холмов были резче, ясней. С юга надвигалось что-то жизнерадостное и сильное. И Стоил уже не сомневался: приближалась весна.

Он вернулся в землянку. Ему хотелось разбудить хотя бы Димитра, поговорить с ним, но и Димитр, и Никола, и Илия спали таким мирным и крепким сном, что Стоил не решился. Он сел на свою койку и засмотрелся на тлеющие угли очага. Красноватый отблеск упал на его лицо, он улыбнулся. Снаружи доносился глухой, нестройный шум, где-то вблизи непрерывно журчала вода. Неодолимая и сладкая дрема завладела Стоилом: кажется ему, что он дома, что за окном бормочет и звенит капель, что завтра он, как встанет, увидит сквозь мокрые, голые ветви плодовых деревьев ясное синее небо, а во двор с песнями войдут девушки-лазарки{8}. «Ой, Ладо, Ладо!..» — тихонько затягивает он одну из лазарских песен. Потом смущенно оборачивается — не услышал ли кто? И, помешав угли в очаге, снова улыбается.

В эту ночь Стоил так и не смог уснуть. Наутро пробудившийся лагерь с радостью встречал первый настоящий весенний день. За ночь свершилось какое-то чудо, которое разом изменило, преобразило все вокруг. Южный ветер продолжал дуть теплыми, широкими порывами, небо было ясно. И не только солнце, но, казалось, все небо посылало на землю лучи; и воздух, и снег, и каждая капля воды ослепительно сверкали.

Весь лагерь ожил. Двери землянок широко распахнуты, на всех стрехах развешана одежда, и она полощется на ветру, как разноцветные флаги в праздник. Солдаты высыпали наружу. Расхаживают взад-вперед, собираются группами, шумят, болтают, громко смеются. Из самых отдаленных концов лагеря отчетливо и ясно долетают восклицания и обрывки фраз. По обоим склонам долины вверх и вниз живыми потоками поднимаются и сбегают вереницы солдат. Кажется невероятным, что еще недавно всю эту огромную массу людей, скрытую где-то под землей, не было ни видно, ни слышно. Лагерь, как громадный муравейник, проснулся, зашевелился и хлынул в долину.

Сегодня воскресенье, и в лагере будут служить литургию и панихиду по убитым. Буцов строго-настрого приказал всей роте помыться, побриться, почиститься. В таких случаях даже на поле боя в нем просыпаются старые казарменные привычки, и он становится придирчиво строг даже к мелочам. Никола и Димитр расположились перед своей землянкой. Они расстелили на земле большое полотнище, и Никола вытряхнул на него все содержимое своего ранца, намереваясь уложить его заново. Но это занятие быстро надоедает ему: он садится, достает зеркальце и, весьма довольный собой, принимается за свой туалет. Димитр накинул на плечи шинель, а гимнастерку держит на коленях. Он не может придумать, что ему делать: гимнастерка где выгорела, где совсем распоролась, протерлась, пуговицы почти все отлетели. Для штопки явно не хватит ниток, а заплаты, которые он выкроил из старой шинели, по цвету никак не подходят к светло-коричневой гимнастерке. Времени и труда уйдет много, а толку все равно никакого. И, чтобы поразвлечься, как-то отодвинуть неприятное дело, Димитр обеими руками поднимает над собой гимнастерку, разглядывает дырки на свет и считает вслух: «Одна, две, три… Ого, и здесь тоже!.. Шесть, семь…»

Стоил — тот давно готов. С самого утра ему не сидится на месте. Он топчется вокруг землянки, то входит, то выходит, подгоняет Николу и Димитра, а потом медленно прохаживается в раздумье, выходит из лагеря, останавливается где-нибудь неподалеку и долго-долго смотрит в поле. Снег быстро тает. Во многих местах снежный покров прорван, испачкан и затоптан по краям. Кое-где уже проглядывают полоски мокрой черной земли. По оврагам побежали мутные желтые ручьи. Над прогалинами и над раскисшими от грязи дорогами стелется белый пар. Согретая солнцем, омытая тысячью потоков, пробуждается земля. Словно кипит и разливается по ее жилам горячая кровь, потягиваются, расправляются могучие члены, слышатся мерные удары ее исполинского пульса.