Старопланинские легенды

Там — чуть не весь город. Солнце уже коснулось верхушек плодовых деревьев в виноградниках и скоро сядет; поля восхитительно зелены. По шоссе взад и вперед движутся бесчисленные группы, пестреет смесь темных и светлых одежд, большими белыми, синими и красными цветами сверкают раскрытые дамские зонтики. Наконец на шоссе появляется Цветана. Одета она, как одевается каждый день; однако ее сразу замечают. Она идет одна навстречу огромной, уже возвращающейся толпе, и, хотя на нее смотрят тысячи глаз, сама она как будто не видит никого. Некоторые кланяются ей, и она отвечает им, просияв, причем улыбка ее кажется невыразимо прелестной благодаря черной родинке на щеке. Конечно, за ее спиной начинаются женские пересуды насчет ее страшной гордости и неприступности, но молодые люди, у каждого из которых в петлице в виде маленького знамени какой-нибудь цветок, в эту минуту забывают его символическое значение и даже всю свою смелость и развязность. Долго смотрят они на эту красивую девушку, и дерзкий огонь их глаз гаснет, а душу наполняет непонятная скорбь о чем-то далеком, недостижимом.

— Чего они не поженятся? — говорят некоторые, видя, как инженер, высоко подняв шляпу, низко кланяется Цветане. — Чего не поженятся? Хорошая пара.

Поклонник Леопарди тоже один; он в элегантном костюме, на одной руке пальто, в другой — трость. Выглядит он задумчивым и печальным, но это не вполне соответствует действительности: на самом деле настроение у него прекрасное и здоровье тоже не оставляет желать лучшего.

Вскоре новый прилив любопытства охватывает толпу, происходит новый обмен многозначительными улыбками и взглядами, когда всем вторично попадается навстречу инженер, шагающий по шоссе в обратном направлении. И как будто случайно, шагах в двадцати позади него идет Люцкан, совсем не умеющий притворяться, всем видом своим показывающий, что сейчас что-то произойдет, и несущий свой лоток с цветами торжественно, как церковное блюдо. Многие не выдерживают, оборачиваются. Поравнявшись с Цветаной, инженер второй раз любезно кланяется ей. Только и всего. Но немного позади него происходит нечто другое; с необычайно глубоким поклоном, обнажив голову и осклабившись, Люцкан останавливает барышню и начинает рыться в цветах. Все видят, как он протягивает ей какой-то цветок и что-то говорит так весело, что долго после этого у Цветаны на губах играет улыбка.

— Люцкан, Люцкан! — подзывают его стоящие ближе. — Что такое, Люцкан?

— Это никого не касается! — отвечает Люцкан и украдкой, искоса ищет глазами своего друга, который ушел вперед, стуча тростью и глядя в землю.

Солнце давно село, и на фоне пылающего заката зубчатой черной стеной темнеют плодовые деревья в виноградниках. На поле спускаются сумерки; возвращающиеся стада не видны на потемневших полянах. Слышен только мелодичный напев колокольчиков. Человеческий муравейник уползает с шоссе в город, а запоздавшие вынуждены уступить дорогу стаду, неожиданно появившемуся в тучах пыли. Вереницей мчатся извозчики; покорные чувству профессионального тщеславия, они безжалостно погоняют и без того усталых, увешанных тяжелыми гирляндами бубенцов лошадей. Наступил тот момент, когда любопытные могут приостановиться и наблюдать, как отправляет свои вечерние обязанности Ставри-фонарщик: с удивительным проворством в какие-нибудь несколько секунд он приставляет стремянку к столбу, подымается на две-три ступеньки, зажигает лампу, надевает заранее приготовленное чистое стекло, прибавляет свету и, вскинув стремянку на плечо, бежит к соседнему фонарю. И, подобно тому как внизу вдоль улиц загораются эти бледные огни, так же точно, одна за другой, появляются на небе звезды. Совсем смерклось.

IV

Но шоссе не опустело. Там еще долго гуляет молодежь. Взошла луна. С шляпой в руке, с пышным чубом волос надо лбом, с горящими глазами, отражающими алый свет луны, открыв лицо теплому вечернему ветру, ходят по шоссе молодые люди, громко распевая русские любовные романсы. После дневных встреч и дневного обмена взглядами, после символического разговора с помощью вдетых в петлицу цветов эти сердцещипательные мелодии — последнее отчаянное средство праздничного флирта.