Старопланинские легенды

Между тем люди солидные и почтенные вместе со своими семействами наполнили «Залу соединения». Это единственная пивная и самый большой театральный зал в городе. Многочисленные столики заняты все до единого. Но долго еще никто никого не видит, так как две ацетиленовые лампы, которые были тогда в такой моде, спущены и, несмотря на усилия всего служебного персонала, никак не хотят зажигаться. Наконец, после того как над ними бились по очереди механики и слесари всего города, они зажглись; ослепительный свет залил залу, слуги победоносно потянули за шнуры, и своенравные светочи медленно, торжественно всплыли над головами ликующего народа. Долго сдерживаемое веселье выбилось наружу, со всех сторон послышались заказы: женщинам — лимонад, мужчинам — пиво. Но уже за второй кружкой последние не выдерживают, находя этот напиток безвкусным, пресным; и после небольшой стычки с женами, которые ласково грозят им пальцем, почтенные супруги, отбросив излишние условности, велят подать крепкой водки со всем разнообразием провинциальных закусок. Жены некоторое время еще протестуют, но вскоре тоже соглашаются сменить лимонад на пиво. Воцаряется живое, непринужденное веселье; громкий беспорядочный гомон наполняет залу; между старшими незаметно завязываются беседы, горячие споры. А молоденькие девушки начинают чувствовать себя свободнее; и вместо того чтобы сидеть скромно, не глядя по сторонам, как сидели до сих пор, так отодвигают стулья, чтобы смотреть, куда вздумается. Это происходит почти за каждым столиком. Идут обмены взглядами и улыбками, воодушевление растет, и, однако, все ждут чего-то, что по неизвестной причине задерживается. Более нетерпеливые все чаще поглядывают на дверь.

— А, Люцкан! Сюда! Сюда-а! — вдруг гремит чей-то низкий бас, оглашая, как труба, всю залу.

Все оборачиваются к двери. Входит Люцкан. Он спешит, высоко подняв обеими руками лоток с новыми цветами. Свет ацетиленовой лампы падает прямо на них, и все эти белые и красные розы, георгины, ирисы, гвоздики так и сверкают, улыбаются, свежие, прекрасные, еще полные росы и ночного холода.

В зале подымается шум, крики. Все зовут Люцкана, стучат по столу, машут рукой.

— Сюда, Люцкан! Сюда! — опять ревет громоподобный бас.

Люцкан останавливается в нерешительности: куда идти? Некоторые встают, окружают его и чуть не насильно тащат к своему столику; другие тянут к себе, не совсем деликатно вцепившись в полы его сюртука.

Люцкан не сердится. Наоборот, это повышенное внимание страшно ему льстит. От этого шума, смеха, веселья он пьянеет без вина. Он поэт, и его вдруг осеняет вдохновение: никогда не бывает он так изобретателен и забавен, никогда не применяет так удачно свою знаменитую науку о цветах, как теперь.

Цветы покупают у всех столиков. Покупают не столько ради них самих, но, главным образом, чтобы от души посмеяться над неожиданными веселыми фразами, которыми Люцкан напутствует каждый проданный цветок, как это делается при игре в фанты.

— Роза! — говорит он. — Белая! Любовь вздыхает.

Или:

— Желтофиоль, желтофиоль! Разлука. Зачем я так далеко от тебя?

И все эти добродетельные мужья и жены с уже остывшими сердцами, кто шутя, кто в неподдельном умилении, дарят друг другу цветы и не без волнения повторяют слова Люцкана. Даже мясник Крыстан расчувствовался. Встал, потянулся с большим красным цветком в руке к своей благоверной.

— Флокс. Значит пламя, — повторяет он слова Люцкана.

И, воткнув цветок в волосы опешившей супруге, не особенно нежно добавляет:

— Сгораю по тебе!

Пылкая исповедь эта так непохожа на действительность, что за соседними столиками раздается оглушительный хохот.

Но к молодежи Люцкан относится внимательней, задушевней. Он в курсе всех любовных историй и быстрым взглядом сразу оценивает положение, замечая все перекрестные взгляды и улыбки. Вот он — у столика почтмейстера Керанова. Там — дочь Керанова, хорошенькая черноглазая Иванка. Люцкан знает, что над бедной девушкой вечно тяготеет безжалостный террор матери, но сейчас Иванка так подвинула свой стул, что может кидать украдкой быстрые взгляды на своего обожателя — щеголеватого секретаря мирового судьи. И пока все сидящие за столиком обмениваются цветами, смеясь над галантными комплиментами, нарочно рассыпаемыми Люцканом с особенной щедростью, последний протягивает Иванке пучок синих фиалок и шепчет ей от лица секретаря:

— Фиалка! Тайная любовь. Будь благоразумной.

А белую гвоздику, которая обозначает чистоту, он подает дочери богатого торговца Драгнева Ирине. Это не случайно. Несмотря на явное несогласие надменных и упрямых родителей, ее руки осмеливается добиваться Пантев, бедный, но красивый юноша и к тому же хороший скрипач. И Люцкан, подавая Ирине белую гвоздику, весьма уместно шепчет ей:

— Мои чувства чисты!