Старопланинские легенды

Но, как опытный дирижер, Люцкан улавливает не только приятные, нежные тона, издаваемые струнами этих влюбленных сердец. Он не только ободряет, не только успокаивает и нежит. Он способен и строго укорять, когда нужно. Вот, скажем, резвая, веселая Сийка Стефанова, которая нарочно любезничает с портным Вылчо — специально для того, чтобы подразнить своего вздыхателя Дамянова. А тот, отвергнутый, сидит за другим столиком, поодаль, и, запустив пальцы в волосы, опрокидывает рюмку за рюмкой, глядя мрачно в пространство и распевая: «Помнишь ли, милая?..» Все знают, что за этим последует истерический плач. Поэтому Люцкан протягивает Сийке белый нарцисс и строго, почти сердито шепчет:

— Нарцисс. Холод. У тебя нет сердца!

Очень скоро на лотке Люцкана становится пусто. Многие сердятся, громко выговаривают ему за то, что он их обошел.

— Люцкан! — презрительно возглашает громоподобный бас. — Люцкан пылает ярким пламенем. По-э-ма!

Это Вартоломей Вардев, секретарь архиерейского наместничества и первый бас церковного хора. Ему тоже не досталось цветка, и он решил отомстить.

Цветы Люцкана, а еще больше его комментарии довели царящее в зале веселье до высшей точки. Много было пропущено рюмашек и выпито пива, пока он давал пояснения символического значения цветов. Но здешний народ никогда не теряет чувства меры. Часовая стрелка приближается к десяти; пора по домам. Один за другим все встают, тем более что мясник Крыстан, совсем пьяный, уже собирается поднять столик зубами, а жена, с красивым флоксом в волосах, сердито бранит его, стараясь удержать от этой затеи. И за другим столиком Рачо Самсар уже начал сокрушительную филиппику против всего на свете.

Люцкан не уходит сразу, и это большая ошибка с его стороны. Потому что как раз в это время возвращаются со своей сентиментальной прогулки влюбленные певцы и наводняют «Залу соединения», словно гунны. С Люцканом они обращаются не очень деликатно. Так как лоток его пуст и он не может дать им цветов, они приступают к нему с просьбами и требованиями продекламировать свою поэму, подшучивая и жестоко издеваясь над ним.

Гордый вниманием, которым он был только что окружен, Люцкан пробует держаться с молодыми людьми независимо, высокомерно, но это их не только не укрощает, а приводит в еще больший азарт. Они неистовствуют, дергают его за полы сюртука, колотят кулаками по котелку, надвигая его Люцкану на самые уши, либо просто кидают об землю, чтобы, по их словам, посмотреть, праздник завтра или будни. Дело доходит до драки, в которой, конечно, достается опять-таки Люцкану; плача от обиды, вырывается он из рук своих мучителей, в измятом котелке и разорванном сюртуке, раздвоенном сзади наподобие ласточкина хвоста.

Люцкан был сирота и жил у ресторатора, деда Руси, который не лишал его приюта даже в тяжелый зимний период, когда торговля фисташками давала одни убытки. В ответ Люцкан оказывал старику разные мелкие услуги и украшал ресторанные столики не распроданными в будни цветами. Люцкан обычно возвращался домой в тот момент, когда дедушка Руси просматривал свои счетные книги; деду Руси достаточно было кинуть на Люцкана взгляд из-под очков, чтобы понять, какое несчастье произошло с котелком и сюртуком.

— Сколько раз говорил тебе, — кротко пеняет он ему, — не путайся с этими бездельниками.

В ресторане сидит Митю Караколев, знаменитый охотник, поставляющий деду Руси дичь. Это коренастый, плотный, добродушный человек, косматый, как Исав. Природа наделила его сильным голосом; он говорил всегда громко, словно кого-то ругал, а когда звал свою собаку в лесу, так, по утверждению многих, было слышно на десять километров.

Митю рассеянно слушает рассказ Люцкана о мучениях, которым тот подвергся; до его сознания явно ничего не доходит. Он только что с промысла, душа его полна привольем полей, перед глазами разливается зеленое море хлебов. К тому же он принес нынче трех зайцев, висящих в сторонке, и как раз перед приходом Люцкана рассказывал, как их добыл.

— Брось ты об этих мерзавцах, — перебивает он Люцкана. — Послушай, что было дальше-то. Вдруг… заяц этот самый — опять выскочил, а Шакал за ним. Нашел его, значит, и погнал. «Врешь, думаю, — ты матерый, а Шакала моего не обведешь».

Митю рассказывает о своих охотничьих подвигах с огромным увлечением. Не только подробно описывает всевозможные перипетии, но некоторые сцены даже воспроизводит подробно: как он стоял, как приготовился и прицелился; при этом он с удивительным искусством воспроизводит лай своей собаки, со всеми его нюансами, в разные моменты гона. В самозабвении он незаметно начинает так орать, что полицейский на соседнем посту заглядывает в окошко: не случилось ли, мол, чего. Но и Люцкан уже забыл о своем горе. Улыбающиеся, восхищенные, слушают они с дедом Руси занятные рассказы охотника.

V