Старовский раскоп

Богиня злилась который уж год, приходила, уходила, требовала и грозилась. Изредка Ингмар собирался, совал запазуху краюху хлеба и шёл, опасливо и спешно, через волчьи земли. На дорогу теперь уходило дня по четыре, потому что Ингмар ночами охотился и спал, а шёл только по солнцу. К вечеру последнего дня пути показывалась скрюченная сосна, совсем оплешивевшая от времени. Её Ингмар приветствовал, как родную, надолго прилепляясь к шершавой коре щекой. Потом скоро шёл к избе и там кидал на алтарь еще подрагивающего кролика или даже лисицу. Он не хотел смотреть, как богиня будет есть, поэтому тут же, пробормотав положенные посвящения, уходил. До утра обнимался с сосной и глядел на дальние всполохи в святилище, означающие, что жертва принята. На утро уходил.

Год за годом

Еще больше потеснили Волки.

Ингмар стал ненавидеть Волков. Не из-за земель, а просто — за постоянное беспокойство, за мертвый запах, за то, что вечно наступают на пятки, за наглость стального волчьего Главы. За канитель с молодежью, ищущей подвигов.

Мать и Владимир тихо, скромно брачевались в двадцать восьмом. Мать не была еще слишком старой и рассчитывала даже на детей, да не выходило. Ксюха родила чудо-юдо, которое, еще даже связанное пуповиной с матерью, выморозило доктору избу. Среди бабьего лета расцвели по стеклам ледяные узоры. Чудо-юдо, впрочем., не задержалось в деревне надолго, а отправилась вслед Ульву. Доктор принял и перенес удар достойно. Может быть, он знал с самого начала, что так будет. Только на Великую Охоту выходили теперь мало, и еще меньше зачиналось детей — каждый на счету. В двадцать восьмом вышли на охоту три пары, в двадцать девятом — две, и так пошли года — одна, две а то и вовсе ни одной. Верхние исправно поставляли хлеб, пахнущие магазином ткани и школьные тетради, прочие полезные и диковинные мелочи.

Ингмар уже не тосковал. Просто выцвел мир и живыми оставались только любовь-ненависть к Богине и чистая, незамутненная ненависть к Волкам. После тридцать пятого Ингмар окончательно перестал жить, а начал стареть. В сорок первом грянула какая-то новая война у простецов, и Верхние опять исчезли. Запасов, по счастью, хватало, докатывалось только редкое эхо чего-то большого и страшного, делавшегося из-за всех сил. Эхо то нарастало, то затихало, к сорок пятому совсем истаяло, а к первому снегу в деревню пожаловал не кто-нибудь, а сам Игорь Семенович. За последние пять лет он постарел больше, чем за предыдущие тридцать — поседел и похудел. Он прошёлся по поселку, заглянул в хаты, в хлева и конюшню, в домик доктора и в класс учительницы. Верхний был в деревне невиданным чудом и потому быстро собрал толпу. Вот при этой-то толпе он и обратился к Ингмару:

— Не пора ли переселить твоих людей в город, Глава? Может, хватит вам прятаться по лесам, как диким зверям?

Толпа зашумела. Ингмар долго мешкал с ответом.

— Вот так сразу? Никого не хочу неволить. Пусть мои люди сами решают.

— Пусть, — согласился Верхний. — Срок вам на раздумье даю, какой нужно. Как люди захотят, так и будет.

Зерно было заронено, и заронено в благодатную почву. Учительница и раньше рассказывала про города, про театры и цирк, про уличные оркестры и университеты. Показывала картинки. Молодые слушали, развесив уши.

* * *

— Не смей! Не смей их отпускать и сам не уходи!

— Я не могу неволить людей. И я обязан быть со своим кланом. В горе и в радости, в болезни и здравии…

— Я запрещаю тебе!

— Я… можешь меня убить. Наверно, можешь. Только я глава до самой смерти ведь.

* * *

Стихийно собравшийся сход шумел и тщился переорать сам себя.

Молодняк жаждал городской свободы. Старики, вросшие в землю корнями, как их старые дома вросли в неё фундаментами, держались крепко. Рядили-судили. Молодняк кричал громче. Под вечер Ингмар, усталый и с чувством какой-то обреченности, поднялся с места и объявил:

— Клан уходит. Начинается новая жизнь.

Богиня ночью заламывала руки и пророчила клану гибель. Только богиню видел один Ингмар. Для остальных она превратилась в нечто вроде страшненькой сказки. А Ингмар… Ингмар надеялся на других, городских богов.

* * *