И в этом смирении, в изгнании, в этом голоде, в этой нищете… (Видели бы вы эти храмы первые! Я недавно был в монастыре под Мюнхеном. Иова Почаевского. Это один из древнейших монастырей в изгнании. Это очень смиренный монастырек. Строение небольшое. Скоромное такое. Высотой с простую хату. Все очень просто. И он таким сохраняется многие десятилетия) …они в гаражах, в подвалах, на чердаках делали свои храмы. Они себя ощутили апостолами. Гонимыми. Не имеющими никакой силы, власти и богатства. Людьми, которые боятся за жизнь свою. Потому что их никто не защитит. Все им угрожает с разных сторон.
И тогда-то они почувствовали необходимость найти те древние литургические чины, те молитвы древние, которые пела эта древняя смиренная Церковь, находящаяся в гонениях, в опасностях и притеснениях. Одно дело, петь Богу, когда возле тебя стоит жандарм с шашкой и никого к тебе не подпускает. Горит паникадило, и ты громогласным басом провозглашаешь мирную ектинью. Это – одно дело. Другое дело – шептать молитвы со страхом любого стука в дверь и понимать, что тебя никто не защитит. Они почувствовали… наши изгнанники (русские изгнанники), необходимость поменять чин молитвы. Не то, чтобы поменять, но внести в него эти элементы ранней христианской жизни. Я слышал, что еще сохранилась литургия апостола Марка; которая тоже в Западной Европе, в нашем обряде тоже кем-то служится.
То есть, есть другие литургии. Есть много литургий.
Католики сделали у себя все очень чисто. У них только римский миссал. Все – больше ничего. Римский Миссал! Раньше у них было все по-разному. В Галлии одно, в Британии другое, в Испании – четвертое, в Италии – седьмое. Где-то во Франции – девятое. Потом они …все. Решили: «Как в Риме, так и везде!» Так и у нас точно так же: «Как в Византии, так и везде!» Это, конечно, вроде бы, хорошо. Но это – нехорошо. Потому что, жизнь гораздо более богата. Есть очень много чинов, обрядов, которые мы, к сожалению, утратили. Но кое-что можно возродить.
И вот, с некоторого времени, на всем пространстве нашей Церкви начали служить эту литургию Иакова хотя бы несколько раз в году. Ее можно служить сегодня, в день памяти апостола Иакова. Потом – на третий день Рождества совершается память Иосифа Обручника, Давида Царя и Иакова, брата Господня. Родственников Господних по плоти. Тогда тоже можно служить. И еще у нас есть один праздник. На следующий день после памяти святых апостолов Петра и Павла празднуется собор семидесяти апостолов. Там тоже есть Иаков, и тоже можно служить Иакова литургию.
Это все очень важно, потому что при нашей литургической безграмотности люди не знают ничего. В основной своей массе. Их нужно учить. Ведь, в принципе, в идеале каждый мирянин должен быть способен пропеть панихиду со священником. (…) Так хотелось бы, чтобы каждый мирянин был способен; был так церковно-образован, чтобы он спокойно пропел с тобой молебен. Водосвятный или благодарственный. Или просительный. Или пропел с тобой панихиду на гробах своих родных. Я слышал про таких священников, которые научили так своих людей.
Я слышал про одного священника. Его звали Хрисанф. Он служил на Волыни. До войны. Хрисанф Сакович. Нам еще даже про него архиерей рассказывал однажды. Он так научил своих людей молиться (правда, он положил на это почти пятьдесят лет своей жизни, он в одном селе служил); так что он заходил, например, в хату крестьянскую на Крещение Господне со святой водой; вся хата поднималась, и все пели: «Во Иордане Крещающуся Тебе, Господи…» Слава и Ныне. Кондак. Он окроплял. Шел в другую. Там тоже вся хата поднималась к нему с молебным пением. Все знали всё. Любого мальчишку остановить можно было на улице: «Мальчик, какая служба сегодня? – Сегодня служба Кассиана Римлянина. Шестеричный канон на восемь». Они были все уставщики у него. Можно было наблюдать трогательную картину. Сидят старушки на лавочки и семечки лузгают. Что-то свое рассказывают друг другу. Вдруг колокол: «Бом!.. Бом!.. Бом!..» К вечерней зовет. Старушки перекрестились, платочки одели, семечки выкинули и пошли в храм. Каждый день! Он служил каждый день! И он людей приучил так, что люди без церкви жить не могли. Но таких людей было очень мало. Это один из тысячи. У остальных не получается. Но и он, чтобы так было, положил пятьдесят лет своей жизни. От начала до конца. Он хоронил тех, которых крестил. Бывало так, что он человека крестил, и тот умирал в тридцать-сорок лет, и он его еще отпевал. Он там прожил всю жизнь. И научил.