Статистическая вероятность любви с первого взгляда

В его улыбке проглядывало отчаяние. С тех пор как Хедли подслушала его разговор с Шарлоттой и все детали наконец-то сложились в общую картину, она с ним почти не разговаривала. Дождаться не могла, когда вернется домой и можно будет свернуться комочком на диване, уткнуться головой в мамины колени и выплакать все слезы, которые она так долго сдерживала. Плакать, плакать и плакать, пока не останется больше поводов для слез.

А тут папа со своей непривычной бородой, новым твидовым пиджаком, и сердце его где-то там, за океаном, а рука уже дрожит от тяжести книги, которую он держит на весу.

– Не бойся, это не стихи, – несмело улыбаясь, говорит папа.

Хедли в конце концов взяла книгу. Посмотрела на обложку. Никаких рисунков, только надпись на черном фоне: «Наш общий друг».

Папин голос чуть заметно срывается.

– Я стараюсь не донимать тебя советами, что читать, но некоторые книги слишком хороши. Жаль было бы их потерять среди всего этого.

Он делает неопределенный жест.

– Спасибо.

Хедли крепко прижимает книгу к груди, обнимая ее изо всех сил – чтобы удержаться и не обнять его. До чего же несправедливо, что у них только это и осталось – эта натужная встреча, это ужасное молчание. А все он виноват! И все-таки ее злость на него – худшая разновидность любви: тоска и мука, терзающие сердце. Хедли никак не может избавиться от ощущения, что оба они – два кусочка из разных головоломок, и ничто в мире уже не заставит их соединиться вновь.

– Приезжай в гости, ладно?

Папа делает движение – обняться, и Хедли кивает, утыкаясь ему головой в грудь, и только потом пятится. Она знает, что не приедет. Даже если бы она согласилась, как надеются папа и мама, чисто технически как это осуществить? Проводить Рождество в Англии, а Пасху – в Америке? Видеться с папой пару раз на праздники да недельку в летние каникулы? Ловить обрывки его новой жизни, где ей, Хедли, нет места? При этом упуская драгоценные мгновения маминой жизни? А мама чем провинилась, чтобы ей оставаться совсем одной на Рождество?

Это не жизнь, считала Хедли. Если бы время было растяжимым или можно бы было находиться в двух местах одновременно… А еще лучше – если бы папа просто вернулся домой. Для Хедли не было середины: все или ничего, нелогично, неразумно, хотя в глубине души она понимала, что ничего – это слишком тяжело, а все – невозможно.

Вернувшись домой, она сунула книгу в дальний угол книжной полки. Потом опять вытащила, спрятала под стопку других книг на письменном столе, потом переправила на подоконник. Толстый том скакал по всей комнате, словно камешек по воде, и в конце концов упокоился на дне платяного шкафа, где и пребывал до сегодняшнего утра. И вот теперь Оливер его листает, перебирая страницы, которых никто не касался уже много месяцев.

– Это его свадьба. Папина, – тихо произносит Хедли.

Оливер кивает.

– А-а.

– Угу.

– Как я предполагаю, книга – не свадебный подарок.

– Нет, – отвечает Хедли. – Скорее, символ. Или, может быть, протест.

– Протест посредством Диккенса. Любопытно.

– Вроде того.

Он все еще переворачивает страницы, время от времени останавливается и проглядывает несколько строк.

– А не передумаешь?

– Захочу – возьму в библиотеке.

– Я не об этом.

– Я понимаю.

Одна из мелькающих страниц зацепляет взгляд Хедли, и она перехватывает руку Оливера.

– Стой, подожди!

Он выпускает книгу, и Хедли перекладывает ее к себе на колени. Хмурясь, отлистывает страницы назад.

– Кажется, там что-то…

Дыхание у нее перехватывает при виде подчеркнутой фразы. Линия неровная, чернила выцвели. Просто подчеркнуто – никаких пояснений на полях, и угол странички не загнут. Одна-единственная строка, спрятанная в глубине книги и отмеченная бледным чернильным росчерком.

После всего, что было, всего сказанного ею отцу и так и не сказанного, несмотря на твердое намерение вернуть книгу (вот как надо, а не подчеркивать строчки в древнем романе), все же сердце у Хедли трепыхается от мысли, что она все это время не замечала чего-то, быть может, очень важного. И вот оно перед ней, черным по белому.

Оливер смотрит вопросительно, и Хедли зачитывает вполголоса, ведя пальцем по чернильной линии, которую, скорее всего, провел ее отец:

– «Что лучше – иметь и потерять что-нибудь дорогое или никогда его не иметь?[2]».

Их взгляды встречаются на самое крохотное мгновение, и тут же оба отводят глаза. На экране резвятся утки, брызгаясь в лужах, они счастливы в своем дружном семействе. Хедли, опустив голову, заново перечитывает фразу, на этот раз про себя, а потом захлопывает книгу и убирает ее в сумку.

6

0.43 по североамериканскому восточному времени

5.43 по Гринвичу

Хедли спит. Точнее, дремлет. Ей даже что-то снится. Там, в дальнем уголке сознания, пока усталое тело обмякло в кресле, она летит в другом самолете – том самом, на который опоздала. Рядом с ней пожилой пассажир чихает и хмыкает, раздувая усы, и не говорит ей ни слова за весь перелет через Атлантику, а Хедли все сильнее нервничает и прижимает ладонь к стеклу, а за стеклом – ничего, совсем ничего и ничего больше.