Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Более решительную клятву в лояльности трудно себе представить, особенно учитывая, что Маяковский не был членом партии. На это обстоятельство охотно указывали его враги, пытаясь изображать его “попутчиком”, а этот термин имел опасный подтекст. Свое решение не вступать в партию Маяковский защищал разными аргументами, в частности тем, что коммунисты “в искусстве и просвещении пока соглашатели”, что его “послали б ловить рыбу в Астрахань” и что “дисциплина заставила б [его] что-нибудь «делопроизводить»”, а это было бы “все равно, что броненосец на велосипед переделывать”. Так Маяковский писал в своей автобиографии; в таком же духе он ответил на этот вопрос, выступая в Доме комсомола Красной Пресни в связи с выставкой: “беспартийный” он “не напрасно”, поскольку “приобретенные навыки в дореволюционные годы <…> крепко сидят” и их “нельзя связать с организационной работой”. Но, несмотря на боязнь, что партия прикажет ему “поезжай сюда или туда”, он утверждал: “Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета”.

Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными “навыками”, но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.

Маяковский делал все, чтобы убедить власть в том, что он нужен, и упорно приспосабливался к требованиям партии и эпохи. Но это не помогало. Он становился “на горло собственной песне”, а в томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что “бунт Маяковского, анархистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу” и что “после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата”. И в списке шестнадцати наиболее выдающихся произведений о Ленине, опубликованном в журнале “Огонек” 25 января, через четыре дня после успешного выступления Маяковского в Большом театре, поэма “Владимир Ильич Ленин” отсутствовала.

В поэме “Во весь голос” выражены чувства поэта, которого не понимают современники, – чувства одиночества и отчужденности. Как будто автор хотел сказать: “Ладно, не хотите меня понимать, но придет время, когда меня оценят по заслугам, а пока мне на вас плевать”. Отчаяние было результатом конкретных обстоятельств и событий, но и выражением экзистенциальной уязвимости, пронизывающей все творчество Маяковского. Поэма “Во весь голос” представляла собой политический манифест, но в ней звучат те же боль и отчаяние, которые мы встречаем в ранних произведениях – как, например, в “Облаке в штанах”, где поэт, “обсмеянный у сегодняшнего племени, / как длинный / скабрезный анекдот”, кричит грядущим столетиям об ином, лучшем будущем. “Мне сегодня показалось, что он очень одинок”, – сказал Луначарский жене после того, как они вернулись с выставки. Он был прав: Маяковский был одинок – “одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!”, как он написал в стихотворении “Я” за шестнадцать лет до этого.

Вступать в партию для Маяковского было поздно; многое было слишком поздно.

Что делать человеку после того, как написана поэма, подобная “Во весь голос”, в которой он по сути прощался? Читатели Маяковского ответа на этот вопрос не знали, но сам он его знал.

Консолидация всех сил пролетарской литературы

Всю глубину провала в Ленинграде Маяковский осознал, когда на следующий день после открытия выставки “20 лет работы” до него дошли слухи, что всего после нескольких спектаклей “Баню” намереваются снять с репертуара. Он хотел поехать туда, но не мог оставить выставку, и вместо него поехала Лили. Тревога оказалась ложной, запрещать спектакль никто не собирался, хотя “публика не ходит и газеты ругают”. Некоторые цензурные купюры были, однако, сделаны, о чем Лили упомянула в дневнике 3 февраля, в частности реплику “я туда по партийному билету пройду” заменили на “по трамвайному”. Ситуация в Ленинграде была более или менее под контролем, но в день отъезда Лили Маяковский в Москве сделал шаг, который, подобно разрыву бомбы, поверг в шок как друзей, так и врагов: 3 февраля он написал заявление с просьбой принять его в РАПП. Еще в 1923 году Леф объединился с МАППом (московским отделением организации), главным образом по тактическим причинам: несмотря на различие в эстетических вопросах, политические идеалы у них были общие, а лефовцам этот альянс в определенной степени помогал избавиться от клейма “попутчиков”.

Одна из редких общих фотографий Лили, Осипа и Маяковского, сделанная в 1929 г., когда “кисячья-осячья” семья была на грани распада.