Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы

В учительской уже, разумеется, сидел Зеевальд, словно ждал меня, Зеевальд с красным лицом, с непомерным животом, который, возможно, доходил бы ему до коленей, не удерживай он его специальными широкими ремнями. «Уже слыхал, – сказал он, – давай-ка расскажи». Он предложил мне чаю из своего термоса, вернее, навязал с такой настойчивостью, будто хотел завоевать право узнать каждую подробность происшествия – и это Зеевальд, при любой возможности превозносящий свой собственный опыт, приобретая который, он понял, что ничего в мире не ново. Всё, что с нами случается или происходит, случалось или происходило с другими, набор наших переживаний и конфликтов раз и навсегда исчерпан, любая ситуация, которая кажется необычной, на поверку не более чем вторая заварка.

Я пил его переслащённый чай и испугался, увидев, как сильно дрожит моя рука, – не столько когда брал чашку, сколько когда ставил её на стол. Итак, подъезд к площади, авария, бегство пострадавшего, затем встреча в фургоне – на лице Зеевальда всё явственнее появлялась характерная улыбка, высокомерная, не терпящая возражений улыбка. Она вызвала во мне раздражение и заставила пожалеть, что я всё ему выложил. Это был мой несчастный случай, мои переживания, и я, если на то пошло, имел право по-своему относиться к происшедшему и, главное, не столь уверенно истолковывать эпизод в фургоне. Для него же, Зеевальда, все уже было ясно. «Как у Гоголя, – сказал он. – Разве ты не заметил этого, дорогой, – в точности, как у Гоголя». Я был рад, что прозвенел звонок, позвавший меня в класс, и мне не пришлось выслушивать его объяснение, как мой случай выглядел в подлиннике.

Я никогда не расскажу ему, что и таксисты, и мужчина с перстнем ошиблись, назвав слишком высокую цену. Оказалось, вмятины можно было выпрямить изнутри. У меня осталось больше двухсот марок. Я никогда не расскажу Зеевальду, что ещё раз посетил Лигнигтцершрассе, чтобы отдать остаток денег, что было это под вечер и что шёл снег.

Окна фургона были тёмными, жильё выглядело покинутым или, по крайней мере, закрытым, но на мой несколько раз повторенный стук дверь открылась, и я опять увидел того самого мужчину с красным платком в руке, которым он, видимо, обмахивался. Прямо на кроватях сидело, по меньшей мере, шестеро, коротко постриженные, с пугливым выражением лица, попытавшиеся, когда я взглянул на них, спрятать стаканы с красным вином. Они сидели передо мной, словно их застали врасплох, а некоторые – словно их в чем-то изобличили, все на одно лицо, ни тени страха в глазах.

Я сказал, что хотел бы видеть господина Юцкека. Мужчина с перстнем не знает никакого Юцкека, никогда не видел его, никогда не ухаживал за ним. Тут я понял, что он не вспомнит и меня, и, когда протянул ему оставшиеся у меня деньги, увидел на его лице выражение мрачной беспомощности: ему очень жаль, но не может же он брать денег, ему не принадлежавших. Я взглянул на сидевших в молчании мужчин, казалось, все они без исключения похожи на Юцкека, и уверен, приди я на следующий день, – они стали бы отрицать, что когда-нибудь видели меня. Рядом стояли несколько таких же жилых фургонов: может быть, я ошибся фургоном? Одно знаю точно: уходя, я положил деньги на откидной столик.

1973

Перевод с немецкого В. Вебера

Из итальянской поэзии

Аттилио Бертолуччи

Ветер

Точно волк, ветер
спускается с гор в долину,
обрушивается на пшеничные поля,
и где бы ни промчался, царит смятение.

Просвистит в утреннем свете,

озарит дома и горизонты,
замутит воду в источниках,
загоняя мужчин в укрытия.

Затем утомится, – и неожиданно

всеми овладевает безмятежность, как после любви.

Дайте мне истечь кровью

Из сборника «Зимний путь»

«Оставьте меня на дороге, истекающим кровью…»