Стеклянные дома

Он почувствовал головокружение.

 - Убийца не предпринял никаких усилий, чтобы скрыть орудие убийства? - спросил прокурор.

 - Очевидно, нет.

 - То есть, она стояла там, на виду у всех?

Жан-Ги Бовуар поднялся. В животе стало нехорошо, как будто его сейчас стошнит. Чтобы не упасть, он схватился за деревянные перила.

Торопливо, на цыпочках, он пробирался по ряду к выходу, на его раздраженно шикали и бросали осуждающие взгляды.

 - Pardon. Pardon. Désolé, - то и дело шептал он. Его продвижение сопровождалось недовольными гримасами и брюзжанием.

Оказавшись в проходе, он устремился к большим двустворчатым дверям, на выход. Запертые, эти двери словно отдалялись при его приближении.

 - Шеф-суперинтендант, я задал вам вопрос.

Позади Бовуара повисла тишина.

Он хотел остановиться. Повернуться. Остаться тут, на виду  у всех, посередине прохода. Посередине котла, в который превратился зал суда. Чтобы шеф-суперинтендант… чтобы Арман Гамаш мог его видеть. Видеть, что не одинок. Что его поддерживают. Какой бы ни сделал выбор. Какой бы ни дал ответ.

Всем им было понятно, что вопрос этот будет задан. Никто из остальных членов их узкого круга в Сюртэ не набрался смелости спросить шефа-суперинтенданта Гамаша,  что тот намеревается сделать, когда вопрос прозвучит.

Они предпочли остаться в неведении, а шеф-суперинтендант Гамаш предпочел хранить молчание. И уж конечно, ни с кем из них не совещался. Так, чтобы, при проведении неизбежного следствия, это решение посчитали  лишь его и только его решением.

Но Жан-Ги должен был спросить.

Был солнечный летний полдень, суд был в самом начале. Они с Гамашем возились в заднем дворике дома в Трех Соснах.

Розы вошли в цветение, их аромат наполнял воздух, смешиваясь с легким нотками лаванды, хотя Жан-Ги вряд ли смог бы дать им названия. Но пахло приятно. Знакомо, однако не надоедливо. Вспоминались ленивые дни его детства. Недели, проведенные в доме дедушки и бабушки, в деревне. Вдали от ссорящихся родителей, братьев-задир, угрюмых сестриц, вдали от учителей с их контрольными и домашними заданиями.

Если умиротворение как-то пахло, то именно его запах он сейчас вдыхал.

Стоя на коленях в траве, Жан-Ги пытался продернуть толстую веревку сквозь отверстие в деревянной доске. Они с тестем мастерили качели, чтобы повесить их на ветку дуба в дальнем конце сада.

С ними был Оноре, сидел на траве рядом с отцом. Его дед то и дело подхватывал малыша на руки и раскачивал, что-то приговаривая.

 - Нет, правда, сдается мне, что помощь тебе не требуется, - проговорил Жан-Ги.  

 - У меня есть помощник, - улыбнулся Арман. - Правда же? - спросил он у Оноре, которого их разговор совершенно не волновал.

Гамаш прогуливался, нашептывая что-то внуку.

 - Что ты ему шепчешь? - поинтересовался тогда Жан-Ги. - Боже, только не говори мне, что это стихи Рут.

 - Non. Алан Милн.

 - Винни-Пух?

Бабушка Рейн-Мари читала Оноре перед сном истории про Кристофера Робина, Пуха, Пятачка и Чудесный лес.

 - Типа того. Это стихи Милна, - сказал Гамаш. И снова зашептал внуку: - Когда мы были очень маленькими…

Жан-Ги прервал свое занятие по впихиванию очень толстой веревки в очень узкое отверстие и посмотрел на Гамаша.

 - Что ты собираешься говорить, как свидетель?

 - О чем?

 - Сам знаешь, о чем.

В том, что он осмелился спросить, виновата лаванда. Она сделала его чрезмерно спокойным, удовлетворенным, придала ему храбрости. Или безрассудства.

Бовуар поднялся, утер рукавом лоб, взял со стола стакан с лимонадом. Гамаш не отвечал и Бовуар кинул быстрый взгляд в сторону дома. На заднем крыльце сидели его жена Анни со своей матерью Рейн-Мари, пили лимонад и разговаривали.

Он знал, что они не могут его слышать, но все равно понизил голос:

 - Про погреб. Про биту. О том, что мы обнаружили.

Арман помедлил, потом вручил Оноре отцу.

 - Я скажу им правду, - ответил он.

 - Но ты не можешь! Это сорвет весь замысел. Не только шанс на обвинительный приговор в деле Кати Эванс, но и всю проделанную за последние восемь месяцев подготовительную работу. Мы все на нее поставили. Все!

Он заметил, что Анни на него смотрит, и понял, что почти кричит.

Понизив голос, он зашипел:

 - Если ты скажешь правду, они поймут, что мы знаем. А это конец. Мы же так близки к финалу. От этого зависит все. Вся наша работа пойдет прахом, если сказать правду.

Жан-Ги знал, что говорить этого Гамашу не было никакой необходимости. В конце, концов, тот был архитектором всего плана.

Бовуар почувствовал, как маленькая ручка Оноре схватилась за его футболку и сжалась в кулачок. Он вдохнул запах детской присыпки, почувствовал мягкость кожи своего сына. Это пьянящее чувство было посильнее действия лаванды.

Жан-Ги понял, почему Гамаш отдал ему сына. Чтобы дитя, его внука, не затронула ложь, которую Гамаш только что заставил себя произнести.

 - Все будет хорошо, Жан-Ги, - проговорил Арман, смотря зятю в лицо. Потом перевел взгляд на Оноре и глаза его потеплели. Он склонился к малышу: