Стенание

Екатерина провела нас по коридору мимо своих апартаментов в широкий вестибюль, где у каждой из четырех дверей стояло по два-три стражника. Они отсалютовали королеве, и мы прошли в прекрасную галерею футов в двести длиной, темную, но с видом на реку, который открывался через высокие застекленные окна с одной стороны. Стражник взял из скобы на стене факел и по знаку Мэри Оделл поспешил вперед по галерее, зажигая канделябры, стоявшие через равные интервалы на столах, покрытых яркой турецкой тканью. Когда детали убранства стали видны лучше, я огляделся. Крыша была раскрашена голубым и золотым, на стенах виднелись картины на библейские и античные сюжеты, а несколько гобеленов сверкали золотой канителью. Через определенные интервалы стояли на шестах клетки с птицами, на ночь накрытые тканью. Наконец стражник с поклоном удалился, а королева издала долгий вздох и, заметно успокоившись, обратилась к Оделл:

— Иди чуть позади нас, Мэри. Я хочу кое-что обсудить с мастером Шардлейком.

— Да, ваше величество.

Мы медленно двинулись по галерее. Через равные промежутки в стене находились ниши, наполненные раритетными драгоценностями, выложенными на столах с каменными ножками: ящик с необычными золотыми и серебряными монетами, камни и минералы всевозможных цветов, несколько причудливых часов, чье тиканье словно бы звучало аккомпанементом нашему продвижению. Екатерина остановилась у стола, на котором лежали раскрытая книга и несколько листов бумаги с заметками, написанными ее почерком. Я уставился на них, и она посмотрела на меня с грустной улыбкой:

— Не беспокойтесь, Мэтью. Я изучаю испанский язык — это отвлекает и полезно для дипломатических встреч. Здесь всего лишь иностранные слова и фразы. — Она осмотрела галерею. — Это мое любимое место во дворце. Тут я могу спокойно говорить, а глаза отдыхают на сокровищах.

— В галерее очень красиво, — согласился я.

— Часы напоминают мне, что, как ни безумны заговоры придворных и планы, обсуждаемые за этими дверями, время течет, не обращая на них внимания. — Ее величество посмотрела мне в лицо своими орехового цвета глазами. — И приближает нас к Страшному суду.

Рядом закопошилась и запищала разбуженная шумом птичка. Королева подошла к клетке и сняла покрывало — и сквозь прутья на нас посмотрела хорошенькая желтая канарейка.

— Грустно видеть ее в клетке, — осмелился сказать я.

Екатерина вздохнула:

— Ах, Мэтью, все мы в клетке — в тюрьме этого суетного мира.

Я не ответил.

— Я хочу, чтобы вы искали спасения души, Мэтью, — продолжала моя царственная собеседница. — Я уверена, что Бог должен призвать вас.

— Я не слышу Его, ваше величество, — признался я и некоторое время молчал в нерешительности. — Недавно я познакомился с другим адвокатом, его зовут Филипп Коулсвин. Он из так называемых радикалов. Хороший человек. И все же в некотором смысле зашоренный.

— Разве это зашоренность — искать веру, иметь твердые убеждения?

— Может быть, я слишком строптив и своеволен для той веры, как ее понимаете вы и он. А по-вашему, это означает, что я проклят? — тихо уточнил я.

Екатерина замерла в изумлении. Ее лицо казалось бледным в свете свечей. Наконец она мягко проговорила:

— Только Бог ответит в конце концов на такой вопрос. Но Он держит наготове всю радость истинной веры для тех, кто ее примет.

— Правда? — спросил я. — Я могу только гадать, так это или нет.

— Тогда зачем же вы делаете все это для меня? Я прошу от вас все больше и больше. Это ставит в серьезную опасность как вас самого, так и тех, кто дорог вам. Я только что видела, как вы волнуетесь за своих помощников.

— Да, это так. Но ведь Николас молод и безрассуден и ищет приключений, а Барак… — Я вздохнул. — Он уже не молод, но все равно безрассуден и стремится к авантюрам.

Королева внимательно посмотрела на меня:

— А вы делаете это, потому что вас попросила я?

— Я делаю это для вас, из личной преданности, — тихо ответил я. — И еще потому, что, если ваша партия одержит верх, людям может быть позволена некоторая свобода совести и вероисповедания, потому что в этом случае подмастерьев, молодых дворянок и старых священнослужителей не будут сжигать заживо у столба как еретиков на глазах у таких людей, как Рич и Гардинер.

Екатерина потупилась и через некоторое время прошептала:

— Вы хотите сказать: когда умрет мой муж?

И тут слова вдруг потоком полились из меня:

— Люди страшно запуганы, ваше величество. Они боятся, что за любую веру, которая официально одобряется сегодня, их буквально через месяц могут послать на казнь. Это ведет не к истинной вере, а к осторожному, полному страха фарисейству. Страха перед тюрьмой и костром, — тихо добавил я.

— Я тоже боюсь этого, — кивнула моя собеседница. — Иногда в последние месяцы я бывала так поражена страхом, что еле могла встать с постели, не говоря уже о том, чтобы говорить и вести себя как подобает королеве. — Она содрогнулась.