Стенание

— Да, жена моего эконома тщательно за ним ухаживает. Как поживает ваша семья?

— Спасибо, все здоровы. И мы с женой очень рады, что государственные дела… уладились.

Я предложил гостю сесть. Он сложил ладони и сказал серьезным тоном:

— После нашего разговора на прошлой неделе я долго боролся с совестью. Размышлял о своем долге перед Богом.

— И?.. — подбодрил его я.

— Решил, что не могу оставить это дело так. Если мой клиент каким-то образом замешан в смерти своего отчима, то это преступление перед Богом и людьми. И я не только не смогу в дальнейшем представлять его интересы, но даже буду обязан по меньшей мере рассказать обо всем викарию, который печется о наших с ним душах. — Филипп глубоко вздохнул. — В прошлое воскресенье после церковной службы я поговорил с Эдвардом, объяснил ему, что мне рассказали о гибели их отчима, и поинтересовался, не связана ли каким-то образом эта история с той неприязнью, которую он питает к Изабель.

— И как Коттерстоук к этому отнесся?

— Он страшно рассердился. Сказал, что тот старый барристер не имел никакого права распространяться о делах, по которым его покойная мать консультировалась с ним, пусть даже это и было много лет тому назад, и что мне не следует слушать всякие сплетни.

— Строго говоря, он прав.

Филипп наклонился ко мне с упрямым видом:

— Да. Но видели бы вы, в какой свирепой манере Эдвард отреагировал! Он был взбешен, но в то же время и серьезно обеспокоен. Здесь что-то кроется, Мэтью, нечто весьма серьезное.

— Я тоже заподозрил неладное, еще когда Изабель была моей клиенткой, — кивнул я и, сделав небольшую паузу, спросил: — Ну и что дальше?

— Полагаю, нужно поговорить со старым слугой Воуэллом. Делать подобное без инструкций Эдварда — нарушение правил, но тем не менее я считаю это своим долгом. — Мой коллега плотно сжал губы. — Сегодня же пойду к нему.

— А можно и мне вас сопровождать?

Поколебавшись, Филипп все же кивнул, и на лице его мелькнула робкая улыбка, которой я прежде у него не видел.

— Да, я буду только рад. Я и так нарушаю правила, а как гласит пословица: «Если уж тебе суждено быть повешенным за кражу ягненка, то почему бы не украсть еще и овцу?» — Он глубоко вздохнул. — Пойдемте прямо сейчас. Я приехал на лошади. Мы можем сразу отправиться туда.

Я велел Тимоти седлать Бытия, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.

Было все еще рано, и город только-только оживал, когда мы подъехали к дому покойной миссис Коттерстоук. Я то и дело оглядывался: у меня появилась такая привычка после той стычки на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то необычайно ловкий. Но, скорее всего, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который находился в бегах, нужда наблюдать за мной отпала.

Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать его за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была слишком стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее чумазое морщинистое лицо, мне вспомнился рассказ Барака о том, как он встретил на улице свою мать, но прошел мимо. Семейные ссоры — страшная вещь.

Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились с ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам — один подскочил прямо к самому носу лошади Филиппа, отчего та шарахнулась в сторону.

— Осторожнее, приятель! — крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. — А то она тебя лягнет!

Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:

— Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?

— Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, — заметил я.

Коулсвин медленно кивнул:

— Вы правы, упрекая меня. Мы должны проявлять милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.

— Конечно. Но не давать же им власть над государством, — добавил я с иронией, — как того хотели бы анабаптисты.

Похоже, Филиппа это задело.

— Вы же знаете: я не одобряю подобную ересь, — вздохнул он. — Это характерно для папистов — обвинять реформаторов в анабаптизме, но меня удивляет, что вы повторяете этот вздор.

— Я вовсе не хотел вас обидеть. Прошу прощения.

— Анабаптисты не относятся к избранным, — сурово продолжал мой коллега.

— Вы верите, что люди делятся на избранных и проклятых? — серьезно спросил я.

— Да, — решительно ответил Коулсвин. — Некоторым Бог предопределил спасение, а другие, не имеющие веры, обречены вечно гореть в аду. Почитайте апостола Павла.

— Мне всегда казалось, что это слишком суровая доктрина.

— Справедливость Божья может быть за пределами нашего понимания, но она неколебима. — Филипп серьезно посмотрел на меня. — Обретение веры, Мэтью, сулит человеку место на небесах.

— И показывает на земле путь к праведной жизни — например, попытаться узнать, не убийца ли твой клиент.

Мой собеседник пристально посмотрел на меня: