Стенание

— Может быть, пришла пора сказать ее величеству, что рукопись у вас? — нерешительно спросил Пейджет.

— Нет, — ответил король, и в голос его вернулась резкость. — В эти непростые дни чем больше козырей у меня в рукаве, тем лучше.

Я осознал, что он хранил книгу у себя, пока миссия Бертано не провалилась окончательно, оставляя себе возможность решить вопрос не в пользу партии реформаторов. Тогда протестантская королева стала бы помехой, и «Стенание грешницы» осталось бы грозным оружием. Да, Генрих любил жену, но в конечном итоге, как и все в его королевстве, она была лишь пешкой на шахматной доске. Он убил бы супругу, если бы вдруг решил, что так надо для пользы дела, пусть даже не слишком охотно. И уж конечно, виноват в этом оказался бы не он сам, а кто-то другой.

Король снова испытующе посмотрел на меня:

— Значит, это ты склонил королеву сохранить пропажу в тайне? — Теперь в его голосе прозвучало сомнение.

Я вспомнил, как лорд Парр рассказывал мне о внушаемости Генриха, о том, что король склонен принимать желаемое за действительное, а неверность ему считает величайшим из грехов. Теперь, я не сомневался, ему хотелось верить, что пропажу рукописи скрывали от него не по инициативе королевы. Он бы предпочел обвинить в этом меня, человека, которого презирал и который в политическом отношении совершенно ничего для него не значил. Пожалуй, Генрих уже выбрал меня в козлы отпущения и, наверное, поэтому сказал мне так много. Но после того, что случилось этой ночью, мне было уже все равно. И поэтому я ответил твердо, хотя я и знал, что это может означать для меня смерть:

— Да, ваше величество.

Генрих ненадолго задумался, а потом раздраженно произнес:

— Но все же Кейт обманывала меня…

Я набрал в грудь побольше воздуха. Каким-то образом ко мне вдруг вернулось красноречие, как в решающий момент судебных слушаний:

— Нет, ваше величество, королева тут абсолютно ни при чем. Это я за спиной у вас охотился за «Стенанием грешницы».

Хоть и с усилием, королю удалось немного выпрямиться в кресле. Он молчал, пытаясь решить, какую роль во всем этом играла его жена. Наконец правитель как будто пришел к заключению. Он подался вперед, и его глаза стали безжалостными.

— Ты наглый, грубый, подлый, горбатый хам, — проговорил Генрих тихо, хотя я отчетливо чувствовал его ярость. — Такие, как ты, — проклятье нашей страны; они смеют говорить, что в вопросах религии и безопасности королевства отвечают только перед своей совестью, когда на самом деле должны быть преданы мне! — Он снова повысил голос: — Мне, своему королю! Я называю это изменой, изменой!

Правитель посмотрел на меня с такой мстительной злобой, что я непроизвольно сделал полшага назад.

— Не смей двигаться, когда я не разрешал тебе этого! — рявкнул он.

— Простите, ваше величество.

При виде моей покорности и даже трусости у Генриха как будто бы опять переменилось настроение. Он повернулся к Пейджету и презрительно произнес:

— И как я только мог подумать, что такой хилый сорняк может представлять для меня какую-то угрозу, а?

— Не думаю, что Шардлейк таков, — тихо ответил секретарь.

Король на мгновение задумался.

— Ты говорил, что один из двух помощников Шардлейка мертв?

— К настоящему моменту — да, — совершенно бесстрастным тоном ответил Уильям.

— А второй, которого привезли сюда вместе с ним?

— Он почти совсем мальчишка. — Королевский секретарь позволил себе улыбку. — Высокий рыжеволосый юноша, каким в молодости были вы сами, ваше величество, хотя, я полагаю, далеко не такой красивый.

Генрих улыбнулся лести, и я понял, что Пейджет, непонятно почему, пытается смягчить гнев монарха. Последовало молчание; король ненадолго призадумался, но потом покачал головой:

— Этот человек подстрекал королеву утаить от меня правду. Это равносильно измене. — Он снова взглянул на меня, и его маленькие голубые глазки, скрытые в морщинах, смотрели жестко и безжалостно. — И я избавлюсь от него, от этой досадной заразы.

Я склонил голову. Мне стало холодно, мое сердце, которое прежде бешено колотилось, забилось медленнее. Измена, шутка ли сказать. Меня повесят в Тайберне, а потом, когда я умру, веревку перережут, и палач выпотрошит мои внутренности. И я буду голый, совершенно голый, почему-то подумал я. А потом мне наконец отрубят голову. «Смогу ли я встретить это испытание и сумею ли держаться достойно?» — спросил я себя. Откровенно говоря, я в этом сомневался. А что потом? Попаду ли я в ад, когда умру? Буду ли гореть там за недостаток веры, как считает Филипп Коулсвин? Я стоял неподвижно в кабинете короля, и передо мной снова встал страшный образ: вот истекающего кровью Барака бросают в мусорную кучу.

Пейджет рядом со мной глубоко вздохнул и медленно проговорил:

— Ваше величество, публичный суд по обвинению в измене может сделать достоянием гласности недавние проблемы, касающиеся королевы. А также смерть тех анабаптистов. Нам это ни к чему. Тем более сейчас.

— Шардлейк может быть осужден парламентом во внесудебном порядке, согласно Биллю об опале, — заявил король.

— Это приведет к еще большей огласке.