Стэнли Кубрик. Американский режиссер

Беда в том, что разобраться в увиденном чаще всего можно лишь многие годы спустя, что многое из увиденного так и остается в глазах, не сумев проникнуть глубже. Время и информация, рок-н-ролл, жизнь. Не информация замораживается, замораживаешься ты сам.

Иногда я не мог понять – длился бой секунду, или час, или просто мне померещился, или что-то еще. На войне, чаще, чем когда-либо, никак не возьмешь в толк, что ты делаешь и чем занимаешься. Функционируешь просто, и все, а потом насочиняешь об этом черт знает что: хорошо тебе было или плохо, понравилось или не понравилось, так поступил или иначе, ошибся или не ошибся; а ведь что было – то и было [274][275].

Посмотрите внимательно на глаза Шутника перед тем, как он выстрелит, и сразу после этого. Как и в «Космической одиссее», когда Дэйв разговаривает с безжалостным ХАЛом, в этом взгляде все. Шутник, как всегда насмешливый, немного ранее сказал команде телевизионщиков, что он хочет «стать первым парнем в своем квартале, официально убившим вьетнамца». Это его «официальное убийство», зарубка на прикладе, и одновременно – зарубка на душе. Во время начальной подготовки Хартман, которому позже самому прострелили сердце, вбивал пехотинцам в голову мысль о том, что «винтовка – всего лишь инструмент, убивает не винтовка, а жестокое сердце». Шутник убивает из жестокосердия, но одновременно и из жалости.

Далее следует потрясающий эпилог фильма. Морпехи маршируют по темной пустоши, озаренной полыхающими вокруг пожарами, – пустоши, которую они создали сами, – и поют песенку из «Клуба Микки Мауса». За кадром мы слышим голос Шутника: «Я рад, что остался жив, цел и невредим, и службе скоро конец. Я по уши в дерьме. Да. Но я жив. И мне не страшно».

Может быть, непредсказуемый Шутник и в этом последнем своем монологе шутит (хотя в каждой его шутке есть доля правды). Сложно сказать, действительно ли он, будучи по уши в дерьме, чувствует радость и спокойствие, о которых говорит. Обряд инициации завершен: он достиг того уровня, который историк Ричард Слоткин назвал возрождением через насилие – по крайней мере, так утверждает он сам. Кубрик, говоря о «Стариках» Хэсфорда, отмечал: «Мне нравится эпическая честность Шутника, когда он говорит, что никогда не чувствовал себя таким живым»[276]. Шутник говорит, что ему больше не страшно, и мы можем задаться вопросом, напоминает ли это отсутствие страха у Кучи, когда он убивает Хартмана и самого себя. На данный момент его слова звучат вполне здраво, в отличие от Кучи, но, опять же, это Вьетнам, так что здесь ничего нельзя сказать наверняка.

Кубрик говорил, что он использовал песню из «Клуба Микки Мауса», потому что понял, что прошло всего семь или восемь лет с тех пор, как эти молодые люди были детьми, сидящими перед своими телевизорами. Морпехи, марширующие по разрушенной местности, будто снова стали мальчишками, простодушными детьми: после апокалиптического эпизода со снайпером они словно родились заново и теперь думают не о вражеских пулях, а о том, чтобы с кем-нибудь переспать. Они вылечились, о да. Или нет?

Критик Георг Скесслен пишет, что этот финал – «момент высочайшей комичности и глубочайшей безнадежности» во всем фильме. Самое печальное, добавляет Скесслен, заключается в том, что «именно свободный разум заставляет продолжаться безумию» войны[277].

Шутник в этом финале обособлен от остальных – как, впрочем, и всегда. Этим «Цельнометаллическая оболочка» отличается от других фильмов о войне: речь в ней идет об изоляции, а не о товариществе. Эта лента – протест Кубрика против голливудского шаблона типичного военного фильма, такого как «Пески Иводзимы» (1949) (именно этот фильм высмеивается в некоторых глумливых репликах из «Цельнометаллической оболочки»). Кубрик здесь предвосхищает «Тонкую красную линию» (1998), в которой каждый из солдат у Терренса Малика изолирован внутри собственного сознания, хотя кажущееся непринужденным изящество Кубрика в «Цельнометаллической оболочке» контрастирует с тем, что Джанет Мэслин называет у Малика «внутренней значимостью»; напомним: это Моцарт, а не Вагнер.