Стэнли Кубрик. С широко открытыми глазами

Я считал, что немного тишины и покоя быстро приведут меня в порядок, и был рад узнать, что я оказался прав. Как только мы обосновались в Италии, я расслабился и почувствовал себя дома. Постепенно я отказался от старых привычек и заменил их другими, менее безотлагательными и более фундаментальными: я пропалывал грядки, рыхлил землю, чтобы Жанет могла посадить цветы, собирал яйца, которые курицы несли для нас каждое утро, и ходил в поселок, чтобы купить инсектицидный спрей для фруктовых деревьев.

Конечно, я не забыл Стэнли. Если бы и хотел забыть, это было невозможно: он звонил два-три раза в день, ежедневно. Всю первую неделю он продолжал спрашивать, как я справляюсь с жизнью в новом доме. Он был почти что одержим, но думаю, что это было скорее вызвано беспокойством о том, как он будет обходиться без меня, чем беспокойством обо мне. Но со временем Стэнли успокоился, и наши разговоры стали дружескими беседами обо всем подряд: я рассказывал ему о Сант-Анджело, а он мне – о Чайлдвикбэри. «Все не так плохо, как я думал, – сказал Стэнли однажды, – поддерживать связь по телефону легко, это работает». Теперь я ощущал меньше вины за то, что оставил его во время работы над двумя фильмами.

«Сегодня я ездил в Сент-Олбанс, – сказал он и уточнил: – один». В его голосе был слышен оттенок гордости: «Я взял „Мерседес“. Купил две голубые рубашки. И сам заплатил – не забыл взять свой кошелек!» Да. У Стэнли получалось обходиться без меня. Более или менее…

«Эмилио, где мои носки?» – и я направлял на расстоянии. Это была какая-то сюрреалистическая охота за сокровищами между Кассино и Сент-Олбансом. Я не напоминал, что три года составлял перечни, которые позволяли решать подобные проблемы. Возможно, думал я, носки это просто предлог, чтобы мне позвонить, или же чтение перечней почему-то расстраивает Стэнли. Со мной такое случилось, когда, роясь в карманах куртки, я натыкался на одну из его записок со списком покупок: я замирал и смотрел на нее со слезами на глазах.

Порой Стэнли писал письма, но в целом предпочитал телефон, и потому я в итоге стал одним из его телефонных приятелей. Наши беседы приобрели регулярный характер, и, благодаря отсутствию бесконечного стресса от приближения дэдлайнов, я заново обнаружил, насколько приятно было с ним разговаривать, какими колкими и смешными были его замечания и как легко было попасть под очарование его манерой говорить. Он был таким добрым – даже теперь, когда ему уже не надо было просить меня о чем-либо, и было просто невозможно его прервать и сказать, что мне пора идти. Время от времени Стэнли не мог устоять перед желанием спросить, обдумываю ли я возможность вернуться в Англию. «Через несколько лет, Стэнли, – говорил я, стараясь, чтобы ответ мой был максимально неопределенным, – если дети что-нибудь запланируют, то, возможно, я появлюсь на пару дней».

Оставить Джона и Марису в Англии было не так уж сложно. В конце концов, они уже были взрослыми и у них были собственные семьи. И Жанет и я всегда считали, что независимость и самодостаточность – это важнейшие качества, помогающие повзрослеть. Наши дети знали, что могут на нас рассчитывать, однако также они были осведомлены о том, что им придется самим принимать свои решения. Наш дом всегда был раем: местом, куда они могут вернуться, где они могут рассказать о своих приключениях, и, возможно, даже попросить совета. Так оставалось и сейчас, хоть нас и разделяли тысячи километров.

Однако первое Рождество, что мы встретили одни в Италии, было жутко грустным. Мой отец предупреждал об этом перед нашим отъездом, но я просто ласково улыбнулся и счел такой образ мысли типичным для пожилых людей. Но теперь я обнаружил, что это правда: «Эмилио, я скучаю по Марисе и Джону», – объявила моя жена. «Жанет, невозможно угнаться за двумя зайцами…» Разговоров по телефону было недостаточно, и стало очевидно, что нам скоро надо будет придумать, как вновь увидеть детей.

Земли у нас было больше, чем нужно, поэтому я доверил ее фермеру, жившему неподалеку. Я предпочитал использовать трактор, о котором я рассказывал Стэнли, чтобы помогать брату обрабатывать его кукурузные поля. Спустя год я решил продать землю и сосредоточиться на своих овощных грядках. Время, кажется, течет безмятежнее среди салата, помидоров и картошки. Мой отец очень хорошо знал, что садоводство – это ключ к счастью.

В Кассино я встретил друзей, которых не видел с подросткового возраста, но в то же время у меня было чувство, что стольких же я потерял: я часто думал о тех, кого оставил на Брэндс-Хэтч, задаваясь вопросом, вспоминают ли они обо мне. Как-то раз я разбирал чемодан с вещами, оставшимися от моего гоночного прошлого на чердаке на Фарм-Роуд, и наткнулся на визитную карточку Тревора Стайлза. Мы соперничали с ним в начале восьмидесятых и не виделись с тех пор, как я бросил гонки. Я решил ему позвонить.

– Это Тревор Стайлз? – спросил я неуверенно, вертя в руках его визитку. Она все-таки была очень и очень старой.

– Да, слушаю, – ответил он.

– Тревор! Это Эмилио Д’Алессандро. Помнишь меня?