Степени (СИ)

Позади оставалась невысказанная правда и бурно оплётшие её недомолвки и ложь; страх потерять любимое прошлое, и страх обрести тайно и остро желаемое будущее; перезревшие цели; переросшие оболочки, ставшие настолько толстыми, что Нейтан чувствовал, что для него самого там, внутри, уже не остаётся места.

Дорога, уводящая от ада, которой он так тщательно придерживался, но которая почему-то не привела его ни к чему, похожему на рай.

Позади оставалась жизнь, которую он строил почти четыре десятка лет, но которая – уже не в первый раз, и теперь тоже – казалась совершенно чужой. Там оставалось ещё не привыкшее к нему правительство и уже отвыкшая от него семья, его новый стол в Вашингтоне и старый – в родительском доме.

Позади оставалось всё.

И ложное: идеальное, но отторгаемое. И честное, которое никак нельзя было принимать.

Там оставался Питер: его восстановленные способности, его желание понять и нежелание принимать предательство, его упрямо сдерживаемые слёзы и сбитая на ребре ладони кожа, снова отросшая почти до бровей чёлка и дрогнувшие на последних словах губы.

Позади оставалось всё – и ничего, кроме беспросветной водяной взвеси, добросовестно сокрывающей всю, в пределах видимости, землю. От горизонта до горизонта. Соприкасающуюся по периметру со вселенским звёздным шатром.

Даже здесь Нейтан ощущал себя внутри чего-то – огромного, но замкнутого. Земля с одной стороны, остальная вселенная – с другой, а между ними – он, продолжающий лететь вверх, и сам не знающий, зачем он это делает.

Просто там, выше, воздух был холоднее и чище, и легче проникал в лёгкие, покалывая их, но помогая очищать самые глухие закоулки, освобождаться от накипи и шелухи. И Нейтан летел, и остатки оболочек соскальзывали с него, по одной на каждый преодолённый вверх метр, и запреты и зароки срывались за ними вслед. Их было так много, что он не смог бы сказать, есть ли в нём что-то, кроме них. Оставалось ли хоть что-то от него самого, или они вытеснили всё и, долетев так до края самого чистого, самого холодного воздуха и сбросив последний балласт, он обнаружит, что Нейтана Петрелли больше нет. Что от него осталась одна видимость, которая просуществует лишь до первого сильного порыва ветра и развеется в разреженном воздухе, рассыплется среди звёзд, растворится среди туч.

И всё…

Но он не хотел умирать.

Нет, совсем не хотел, даже если так могло бы показаться кому-то, кто мог бы сейчас наблюдать за ним.

Хотя, конечно, ему следовало бы не дурить, и с самого начала отправиться в Вашингтон, или хотя бы в родовое гнездо – туда, где легко можно было бы продолжать придерживаться устроенной им самим линии существования. Где подавляющее большинство окружения либо не заметило бы его внутренней трансформации, либо даже одобрило бы её, как это сделали бы – он был уверен в этом – мама и Трейси. Им двоим от этого точно было бы счастье.

Да, наверное, многим бы это принесло и материальные и эмоциональные блага.

Он ведь умел быть удобным, положительным и полезным, и в состоянии абсолютного самоконтроля наверняка сумел бы украсить жизни всех, находившихся в зоне его влияния, людей – так он думал раньше.

Он бы не смог – был он уверен сейчас.

О нет, всё бы так и было – и блага, и польза, и одобрение, и комфорт. Но не слишком долго. Он не знал сколько, но точно не всю жизнь, если считать, что около половины он уже прожил. И даже не десять лет. Питер уверял, что будущего президента хватило на четыре года, да и то к своему истечению эти года уже мало походили на то, что он себе заранее напридумывал.

И вот он летел – и понимал, что он ещё даже не взошёл полностью на эту стезю, а там уже всё не то. Что если он вернётся, облачаясь и закупориваясь вновь со всех сторон – то это будет притворство даже не наполовину, а на все сто. И что сохранённая жизнь Питера, конечно же, это всё окупит. Но дать примерному сенатору энергию для длительного поддержания этого маскарада она не сможет. И счёт приемлемому притворству – полезному и с человеческим лицом – пойдёт не на десятилетия и даже не на годы. Нейтан не знал пределы собственного терпения и выдержки, но последние месяцы убедили его, что стоик из него – так себе. Он не выдюжит и года. Он либо превратится в монстра, либо сойдёт с ума. Либо сорвётся и…

…Питер бы на его месте захотел бы, наверное, стать одной из звёзд из манящей вверх дали.

Питер – мечтатель, Питер – глупец, Питер – фантазёр.

Каково ему таскать в себе всю вселенную?

Принимать всё и вся – и дары и испытания, и «правильного» старшего брата и «неправильную» любовь к нему.

Легче или тяжелее, чем осознавать, что это вселенная таскает тебя?

Таскает, жалеет, укачивает между небом и землёй, между звёздами и облаками, не зная, то ли выплюнуть тебя, такого правильного, но неудобного, вновь на землю – оставляя влачить надуманное существование, то ли зашвырнуть на небо, запрятывая между звёзд – даря надежду когда-нибудь поймать на себе затуманившийся взгляд своего наивного младшего брата и, исступлённо засияв мигающей переменной, вызвать у того незапланированную улыбку.

Какой романтический бред…