Степени (СИ)

Наверное, он просто пытался его отпустить, но, честно говоря, ничего у него из этого не выходило. Всё, до чего он досмотрелся – это до занывшей шеи и до темноты, перекочевавшей в него с неба. Она должна была быть умиротворяющей, эта темнота, но почему-то от неё становилось только хуже.

Как будто внутри него, одна за другой, гасли лампочки, и всё, связанное с Нейтаном, постепенно меркло, поглощаемое этой мглою.

Как будто он лежал в застенках мистера Бишопа, в сером костюме, под серым одеялом лицом к серой стене и приучал себя не думать о брате.

Как будто где-то рядом, за деревом, стоял гаитянин, научившийся не удалять воспоминания, а лишать их смысла. Оставляя картинки, метки, лица, даты, но полностью избавляя их от эмоциональной нагрузки. Превращая мир – в пустой контейнер, режущую боль – в тупое, постепенно меркнущее нытьё, а страх и вовсе растворяя в себе до последней градинки холодного пота. Защищая своего подопечного от чего-то более острого, но не обещая, что это будет ему во благо. Кальцинируя. Охлаждая.

Этот пришелец, эта темнота – она определённо что-то убивала в нём. И чем дольше Питер стоял так, тем больше в нём что-то отмирало, позволяя легче дышать, но бессмысленнее жить дальше.

Жить дальше…

От одной только мысли об этом его чуть не вырвало.

Не потому что всё было противно, или потому что кружилась голова. Наверное, по подобным причинам выворачивает человека, привыкшего находить в одном и том же сосуде чистую воду, а однажды глотнувшим не глядя, и только после этого обнаружившим, что на этот раз там оказалась какая-то гадость.

Жить дальше?

Похоже, он тоже, как и Нейтан, превращался в своего двойника из будущего. Они были там отличной парочкой. Мёртвый президент и уставший террорист.

Но сегодня они всё-таки успели изменить будущее, а значит, не будет конфронтации, не будет войны и гибели планеты. А будет что-нибудь обычное, они разойдутся с ним по разным углам мира, и будут обычно проживать свои жизни.

Или доживать.

Впрочем, плевать на формулировку.

Кажется, об этом говорил сенатор, предлагая «жить дальше».

Сенатор…

Человек, поправивший галстук и улетевший в пасмурную даль.

Какие-то дальние недогашенные лампы истошно замигали, отчаянно сопротивляясь наступлению окончательной темноты и причиняя настоящую, не тусклую боль.

Внутренности будто снова ошпарило кислотой.

Нет, тот человек – он не мог быть Нейтаном. Не мог… Он не мог им быть…

Его Нейтан – он всё ещё был с ним! Там, куда ещё не успела добраться темнота, где ещё тлел оставшийся свет, и теплились остатки их разбитого круга.

Просто что-то произошло, и их стало двое – людей в костюмах, с талантом убеждения и шрамами на подбородке. Да, всё было именно так. Они были почти идентичны – но их было двое. Питер ещё не до конца представлял себе все их различия, но не сомневался, что, спустя некоторое время в одиночестве, при желании он очень в этом преуспеет.

Он прекрасно понимал, насколько жалок, глуп и безумен сейчас. Он осознавал, что это подмена, уловка, только отдаляющая принятие реальности…

Но он вцепился в неё и очень не хотел отпускать, настолько ярким оказалось это давно притупившееся ощущение брата рядом.

Не хотел отпускать.

Не сейчас.

Сейчас – ему нужно было «жить дальше». Но не по заветам улетевшего человека, а по желанию брата.

Образ сенатора тяжело, но неуклонно поглощался хмурым туманом.

Образ Нейтана всплыл в памяти так легко и быстро, как будто только этого и ждал.

Питер не сдержал надрывного горестного смешка – даже так старший брат умудрялся спасать его. Бросив и отрёкшись, но никак не повлияв на память о себе.

Боже… да захоти он, Питер мог бы запереться с этой памятью в любом месте, где он бы не смог пересекаться с сенатором Петрелли, и её хватило бы до самого конца его жизни, настолько бесконечным было хранилище его воспоминаний. Бесконечным и всеохватывающем. Спроси Питера сейчас – и он не смог бы назвать ни одного события, так или иначе не связанного с Нейтаном. Прямо или косвенно, с ним было связано всё. Он был везде. Он был всегда и повсюду. Живым. Обаятельным – на первый взгляд, закрытым – на второй, но в действительности всегда полным совсем не поверхностных чувств. Он мог быть любым – и довольным, и сердитым, и грустным, и смеющимся – но никогда он не был пустым.

И, закрыв глаза, можно было легко представить, что он здесь, рядом, и, также проводив взглядом своего улетевшего заблуждающегося двойника, теперь стоит и, глядя на мучения брата, привычно прячет за усмешкой переживание за него.

Дальше можно было бы представить, как он подошёл бы и, положив руки на плечи почти совсем сдавшегося Питера, встряхнул его, и в полномасштабном, развёрнутом режиме старшего брата начал подначивать и давать снисходительные советы. Но быстро бы скатился в неподдельное волнение, и, не обращая никакого внимания на чисто ритуальное сопротивление, притянул бы к себе. Или просто похлопал бы по плечу и фирменно улыбнулся, что тоже было бы здорово и знакомо.

Но он не подойдёт и не дотронется, не обнимет и не улыбнётся.

По крайней мере, если открыть глаза.