Степени (СИ)

Во всяком случае, он был честен и с другими, и с самим собой.

Внутри Сайлара кипело целое месиво всякого непонятного дерьма, у которого не было ни внятной причины, ни приемлемого объяснения, ни хоть какого-то выхода, и его новое развлечение – приходить в дом к человеку, которому он самолично подчистил память – ни облегчало, ни усугубляло его зашкаливающее смятение.

Невидимым, конечно, приходить… она частенько ему помогала, в последнее время, эта невидимость.

Ему было тошно. И от самого себя – больше, чем от чего-либо другого.

Ему было муторно, и ни ледяная вода в дУше, ни ледяной ветер на высоте воздушных трасс, ни беспробудные многочасовые сны не помогали вытравить из себя эту разрастающуюся плесень.

Он приходил к Эмилю почти каждый день и смотрел, как тот сначала мучается, пытаясь связать оборванные концы с концами, мало ест и почти не спит. Как постепенно начинает воспринимать это, как данность; как латает не прихваченные дыры рубцами новых обстоятельств. Как быстро находит работу в службе безопасности одной среднего размера фирме, как продолжает оставаться видавшим всякое воякой, учится дежурному нейтральному выражению лица на работе, но всё также отпугивает соседей своей не выпячиваемой жёсткостью, даже не глядя на них. Как возвращает здоровый сон и дюжий аппетит.

Как продолжает жить один, и это могло бы вызвать сочувствие к нему, но главными словами в этой фразе были – «продолжает жить» – и Сайлара едва не вывернуло наизнанку, когда он осознал, что не прошло и месяца с тех пор, как он вроде бы испоганил Данко жизнь, а тот перемучался, отряхнулся, и замаршировал дальше ещё бодрее и размашистее, чем раньше.

В то время как Грея буквально корёжило неизвестно с чего.

Иногда ему хотелось скинуть невидимость и обрушить на Эмиля ушат той правды, от которой он так тщательно его избавлял.

Иногда ему казалось, что сделай он так – и тот превратится в человека, с которым будет можно поговорить.

Потом он вспоминал, что является квинэссенцией того, что так яростно ненавидел Данко.

Потом – что на свете есть как минимум один человек, которому он может рассказать всё, что угодно, и тот не отшагнёт назад.

Потом – что по какому бы пути и как бы близко он бы не подошёл к этому человеку – всегда, чёрт, всегда! – ещё ближе будет стоять другой! Как липкая плёнка между ними. Саркастичный бдительный свидетель, сволочь с колючим языком, который в иной жизни, в ином мире, может, даже и понравился бы Сайлару со своими пикировками и словесным садо-мазо. Но в этой!

Но в этой…

…этому ублюдку хотелось перерезать горло.

Ни одной мысли о Нейтане Петрелли не обходилось без скачка адреналина.

За последний год Сайлар успел скопить по отношению к старшему Петрелли просто невообразимое количество ярости. Тот походил одновременно на всех людей, когда-либо предавших или причинивших боль. Не будучи знакомым с ним лично и не имея причин выдвинуть прямые обвинения в чём-то, Сайлар с лихвой нагрузился косвенными.

И это было удобно, иметь подобный образ человека-сточной канавы, в чью сторону можно было слить все свои обиды, кого легко можно было обвинить в том, что тот крадёт у Сайлара единственную возможность довериться.

Что тот настолько искусный манипулятор, что Питер сам не понимает, что его просто используют.

Что тот настолько прожжённый циник, что по пути к своим целям походя, даже не замечая, подминает под них всё, что попадается ему на глаза.

Каждое пересечение, каждое упоминание, каждое последствие поступков сенатора Петрелли всякий раз давало Сайлару новый трафарет для отрисовки ненавистного образа. И этот самый образ менялся очень мало, каждый новый шаблон почти идеально ложился на предыдущие, и всё было складно и красиво. И Сайлар почти привык к нему, испытывая в основном зудящую досаду по поводу его присутствия в этом мире, и вовсе не хотел перерезать ему горло…

…до тех пор, пока не встретился с Петрелли лично.

И ведь все трафареты остались на месте.

Все, кроме одного: при всём своём цинизме и умении манипулировать, этот ублюдок оказался очень честным.

Не так, как Данко, прямолинейным правдорубом, а по-своему, ублюдочно-дипломатическому.

Стоял, смотрел, разговаривал, если и угрожая, то только взглядом; пытался понять, и больше всего боялся, что их «переговоры» разбудят Питера. Не потому боялся, что тот что-то там услышит, или заставит всех троих немедленно подружиться (какая же мерзость), а просто потому, что прошлой ночью из-за видений выспаться не удалось, а прошлым днём у сенситивного парамедика выдалось не самое лёгкое дежурство, и сейчас тому требовался полноценный, ничем не потревоженный сон. Ещё боялся, что Сайлар очередным своим появлением внесёт новую порцию смятения в жизнь Питера, а она только-только начала устаканиваться, эта жизнь.

Он боялся – один этот факт оказался чуть больше того, что Сайлар готов быть понять о Нейтане Петрелли.

Он боялся не за себя, и не за свою карьеру, и не за имя своей семьи; он боялся за Питера – и это вовсе было из ряда вон.