Стежки, дороги, простор

Ходим по будущим классам, поднимаемся на второй этаж, потом на будущий чердак, еще без крыши, открытый во все небо.

Оттуда — впервые в жизни с птичьего полета — смотрю на майскую зелень и молодую, еще не прикрытую серость полей, на луг, на не скрытое за берегом поблескивание реки, на лес и хаты солнечного Наднеманья...

Ты молчи себе. Я тоже молчу. Хоть и отсюда глазами памяти еще раз вижу орнамент на гордом фронтоне. Хоть и еще раз, по-новому — с охватом всей жизни, от нашего звонкого детства и до уставшей зрелости — у меня хорошо на душе, мне весело оттого, что эту светлую школу строишь ты — мой брат.

1965

ИЗ ДРУГОЙ ИСТОРИИ

Дождливый август. Утро в мокром, гористом, замгленном Кременце.

В просветах холодной мглы — руины замка. Высоко! Большая белая надпись на древней каменной стене: «Миру — мир». А на откосе — баба с коровой. Над тучами. Видать, та, которую пустили в рай, а она и Красулю туда привела.

Дом Словацкого. Бывший Кременецкий лицей, освященный именем поэта. Уголок Словацкого в городском музее.

Из этой литературной, для нас, «западников», с детства высокой и звонкой, истории мы выехали под дождем в живописные поля, с большими, уже между тем прикарпатскими взгорьями, которые напоминали мне сопки Дальнего Востока. По обе стороны асфальта — не только деревья, но и мальвы, в радостном, бесконечном цветении. До самого Почаева, пока мы не очутились в иной, после кременецкой, истории.

Роскошно-величественная шатровая Византия. Снова удивляюсь, как они умели, попы да ксендзы, выбирать красивые места для своих опорных пунктов. Сверху виден весь мир — как с ангельского полета. И золотые купола над зеленью богатых деревьев — тоже на диво — видны очень далеко,

В одном на монастырских зданий больница для психически больных. Между этой больницей и открытой церковью бойкая молодка, видать, из церковного актива, опорожняет торбы и чемоданы с «приношениями». Опасливо, о оглядкой. Нам сказала, что это — передачи больным.

В церкви полно народу. Служат молебен. Седой попик так окружен бабами, что я едва нашел его глазами. Бормоча над святой водой, наливает ее в бутылки, как лавочник керосин, только что без лейки. Бабы поют что-то бесконечно тягучее, нудное, как негритянские песни на плантациях,— так и давно и, видать, навсегда представляю те песни по «Хижине дяди Тома».

В дождевиках, с фотоаппаратами в футлярах, мы тихо сновали по пышному храму, осматривая его художественные ценности. Икона «почаевской богородицы» блестит в иконостасе небольшой звездочкой. Зауральская тетка, что приехала сюда искать помощи то ли от физической, то ли от душевной слабости, начала нам с наивной приязнью толковать, где какой святой и чем он отличился перед богом...

Бабка, с беззубой, злобной звездочкой вместо рта, с полными веры глазами, не выдержала, глядя на нас:

— Что, начальнички, думаете, на вас и управы никакой не будет? Бог все видит!..

Другая бабка, более либеральная, начала нас брать за душу убеждением:

— Тоже здесь вот, как и вы, один майор ходил, на иконы святые глядел. Толстый такой, гладкий. А потом, это, из яво, из нутра яво, как заревело, как завыло! Сила нечистая! Бес!

— Смешно?..

Однако же чего-то людям все-таки не хватает, если они идут да едут на край света?..

И не только старые.

1965

ПОКЛОН

Снова вспомнил почему-то, как я в начале сорок шестого, двадцать лет тому назад, несколько дней сидел на процессе над немецкими военными преступниками, писал об этом в газете, и даже намеком не вспомнил тогда об одном из подсудимых, солдате, который в последним слове низко поклонился залу и сказал:

— Прости меня, белорусский народ, я очень не хотел делать тебе зла!..

Мы даровали тому человеку жизнь. В то суровое время, при той накаленности справедливой обиды и ненависти.

...Память свою я сегодня проверил по стенограмме процесса. Солдата звали Родэнбуш, ему было тридцать лет, пекарь, сын саарского шахтера. Тесть — коммунист, репрессированный в начале войны. Сам Родэнбуш в тридцать восьмом году «самовольно отлучился» из воинской части, где отбывал действительную службу, и был наказан судом. В вермахт, на Восточный фронт, взяли его в сорок втором.

На обвинительного акта:

«В акции против партизан, около Осипович Родэнбуш, который действовал в составе команды, убил восемь человек и поджег пятнадцать хат. Около Рославля «лично застрелил» четырех мужчин, двух женщин и троих детей. Во время летнего отступления в сорок четвертом, по приказу командира роты, застрелил двух подростков, которых заподозрили в краже боеприпасов».

Из речи адвоката:

«При всей примитивности его культурного уровня, Родэнбуш не мог не понимать бесчеловечности, преступности своих поступков и должен нести ответственность».

Но:

«Если даже генералы, как они здесь заявляют, были скованы приказами высшего командования и директивами фашистского руководства, так что уже говорить о рядовых солдатах».

Еще одно «но»: