Стежки, дороги, простор

Перед портретом некоего, не безымянного, барона вспомнил Шверинскую галерею, конкретно — бой петуха с индюком. Подумалось невольно, что лучше уже тот бой, чем эта тупая самонадеянная маска.

Бой петуха с индюком — большое, импозантное полотно — напомнил мне, между прочим, один исторический поединок, тоже картину. Вспомнились и другие поединки. Индюк и петух так и воспринимаются как сатирический намек, а не просто забава свободного, неголодного художника.

Содержательными, нужными кажутся во всех галереях, где я уже здесь побывал, многие пейзажи. Что-то похожее на настоящую музыку.

От греческой мифологии к христианским легендам искусство средневековья перешло с выразительной классовой последовательностью. Даже Христовы ясли выглядят... ну совсем-таки аристократически пристойно.

***

В центре Дрездена много зеленых полян — там, где прежде были улицы, окна, дворцы, храмы... Стоят еще руины и чернеют обгоревшие дома, которые выжили в февральскую бомбежку 1945 года.

Потому что бомбили не мы, а американцы, немцы рассказывают нам об этом охотнее, чем о берлинских «полянах»,— как бы прося сочувствия, как бы не помня наших руин и жертв...

Стали ли эти руины хоть в какой-то степени надлежащим уроком или же, в силу проклятой инерции, будут подкреплением для дальнейшего, нового, еще более бесчеловечного национализма?

Вспомнился обед в потсдамском летнем ресторанчике, под благословенной, после зноя, сенью душистых лип. Как и всюду на свете, милая малышня. А к отцам за столами, к пожилым мужчинам, молодость и зрелость которых началась в войну, я невольно, с точностью яркой, болезненной галлюцинации, примерял мундиры, автоматы и каски — к лысым и седым головам. Словно позабыв, в какой половине Германии я нахожусь, с отвращением, ужасом и чувством успокоенной мести видел тех, кто были у нас в качестве победителей и — значительно позже — побежденных...

Сегодня с крутой орлиной вершины крепости Кёнигсштейн смотрел на уютные краснокрышие деревеньки в зелени садов, на полевую и лесную красу долин и пригорков над величественной, исторической и песенной Эльбой.

И опять представил, что и отсюда, из чарующей Саксонской Швейцарии, люди ходили далеко — жечь стариков и детей в каком-нибудь большем или меньшем Освенциме, большей или меньшей Хатыни, в нашем наднеманском Новом Селе...

***

Почему через моего сына, ставя его в разные положения былой и будущей войны, мне проще понимать весь ужас бесчеловечности?

Потому, что он наиболее близок моему «я», мы с ним почти одно, я больше всего на свете дорожу его приходом в жизнь, приходом в качестве моего продолжателя, моего повторения в лучшей — я так хочу,— в чистейшей, совершеннейшей сущности.

Думал так, прочтя в газете письмо поляка, бывшего узника фашистского концлагеря для детей, адресованное бывшему коменданту этого лагеря, мирному бюргеру в одном из тихих городков ФРГ.

Представилась комендантова овчарка и мой мальчик — перед ужасом последних мук — совсем один, совсем беззащитный...

И потом еще думалось, когда я представил, как он где-то лежит на траве, искупавшись, обсыхая на солнышке,— задумался, смотрит на мир своими чистыми глазами...

Он — как все дети всего мира. Все они — как он. Но он для меня — почти я сам, мое повторение в высшей форме, и потому он самый близкий мне, и боль всех детей мне легче понять через его боль, через боль, которая не может быть не моей.

***

Раннее утро.

Вышел из помещения загородного мотеля под ясное, уже солнечное небо, под песню жаворонка, и подумал:

Хорошо было и хорошо всегда тому, кто и эту песню, и эту ромашку — все может подчинить своему одному, значительному и прочному навсегда.

***

Смуглая немочка, гид во дворце Сан-Сусси. Ее простодушно-приязненное, хоть и служебное «Liebe Gäste», что повторялось в каждом новом зале музея. А потом — «срыв в личное», который, если он даже и повторяется у нее с каждой новой группой посетителей, звучит приятно, хорошо.

Показывая образцы старого фарфора, она призналась нам, советским туристам,— опять же с красивой, естественной откровенностью хотя и образованного, но и простого человека,— что вот этот, в этом именно шкафу, фарфор нравится ей особенно, больше всех других, по той причине, что и она, как и он, происходят из Гарца...

Все мы или почти все невольно тепло улыбнулись.

Лирика, оказывается, нужна во всяком деле.

***

Жаркий полдень по дороге Будишин — Дрезден.

Из окна стремительной машины смотрю на урожайное лето.

Хорошее жито — густая, горячая каша колосьев, которую так и хочется зачерпнуть сверху ложкой и похукать, остудить.

В зеленой стене пшеницы вдоль шоссе кое-где пылают огоньки маков.

Для самих себя они не сорняки. И для меня... да что там я — и для поэзии, так необходимой в жизни, тоже.

Вспомнилась «Рожь» Шишкина и рожь одного из наших маэстро. Со страху или из выгоды он «вторгся» в природу, поправил ее — рожь написана чистенькой, колос в колос, как под линеечку, а васильки — сорняк — старательно высажены на обмежек.