Стихи и эссе

И разумеется, мы были частью собиравшегося летом сообщества, где старики-портные по воскресеньям рассказывали о тех временах, когда им едва удавалось отдохнуть в выходной. Мысли о бесконечных рабочих днях вселяли в нас страх, что что-то может угрожать дому – и особенно яблоням, так что яблоки не поспеют. Но два очень старых, сухощавых и седых портных, которые были совершенно фантастическими рассказчиками, каждый раз так громко смеялись после рассказов о минувших днях, что мы уже начинали думать, что всё это было не достоверным повествованием, а выдумкой в духе детских книжек о рабстве в экзотических странах.

Так воскресенья учили нас тому, что были и другие семьи, кроме нашей, мы не просто были с ними знакомы, но и составляли с ними единое сообщество. (Но конечно, никто этого не говорил, такие вещи не говорят.) Внешне это могло выглядеть, как будто мы только пили кофе, болтали, сплетничали, ели то, что каждый принёс, – но за этим стояло главное и невысказанное, составлявшее наш образ лета: мы не одни.

Каждой весной мой брат и я начинали ныть, что надо бы «двинуться на дачу», и не просто на воскресенье или в какой-нибудь особенно светлый и ясный летний вечер, но и на отцов отпуск. И каждый год маме это казалось слишком уж трудным и хлопотным. Разумеется, для взрослых это было и хлопотно, и трудно; одеяла, одежда, провизия – всё надо было навьючить на велосипеды, и с этим неимоверным грузом – тюки по высоте бывали вровень со спиной отца, который ехал первым, – мы начинали путь по узким и очень извилистым ухабистым лесным тропам, где было ужасно много подъёмов и спусков, петлявшим вдоль фьорда, пока мы наконец, на пределе сил, не одолевали последний крутой подъём – и не вступали в дом триумфирующими победителями.

В ближайшие восемь, а то и четырнадцать дней нам предстояло жить не в городской квартире, а в доме с садом, лесом и видом на фьорд. У нас была спальня с балконом и умывальником, по утрам мы пили кофе на террасе, где ласточки вили гнёзда. В комнате были сушилка для посуды, раскладная кровать, цветные стёкла в окнах, выкрашенная в белый цвет мебель – всё, чем мы никогда не пользовались по будням, в кухне были плита и глубокий холодный подвал, где хранилось пиво и газированная воды из «Звезды». – И ещё была комната с вешалками и зеркалом, в которой женщины переодевались для купаний. – И ещё был сарай с колодой, на которой рубили мясо, а рядом росли синие сливы, которые никогда не успевали созреть.

Сам дом был фахверковым с просмолённым цоколем, который, казалось, вот-вот потечёт, а внизу, под склоном, поросшим ракитником, проходила железная дорога. И мы могли видеть внизу все поезда, ходившие между Вайле и Фредерисией – или между нами и прочим миром, —

и не было ни одного, в котором мы не успели бы пересчитать вагоны, помахать рукой пассажирам, долго прислушиваясь к шуму сначала подходящего, а затем исчезающего состава; мы уверяли, что из-за них мы даже не спали по ночам.

Это сочетание жёлтого и чёрного, смола, шпалы и ракитник, опасные поезда и мигающие сигналы, солнце и духота, когда очень долго лежишь, давало лету полную свободу, точно так же как и куски кокса и жёлтые улитки у газового завода, – и лето достигало своего апогея.

И, не признаваясь в этом самим себе, мы переживали этот страх в низшей точке лета, когда выходили собирать чернику или ежевику и отец с матерью исчезали в густом кустарнике, где водились гадюки. Но ведь на нас были резиновые сапоги, мы были героями, у каждого были амбиции собрать больше всех.

Дело в том, что всё наполнял собой и накладывал свой отпечаток на всё прочее вовсе не страх. Этот страх был естественным, в нем были та же лёгкость и та же тяжесть, как и в радости; он становился частью какого-нибудь шевеления, вот неожиданно случается то одно, то другое, лёгкий шелест, ветер шевелит лист крапивы, – и все чёрные глаза застывают, прикованные к нему.

Или ещё: мой брат и я лежим на животе на мостках и смотрим на крабов, рыбу и солнечные блики, пока ждём отца и мать, поехавших в город после обеда, мы высматриваем их в каждой маленькой точке, которая движется вдоль извилистого берега, гадаем, не они ли это, и когда наконец это оказываются они, бросаемся бежать так быстро, что это помнится и сейчас, – и всё тело становилось одним выплеском чувства, как это можно видеть у собак.