Стихи и эссе

Среди прочего, сюда относятся и те самые настоящие ветряные мельницы, с которыми вступает в бой всякий писатель, когда критикует свою работу, а тем самым и свою жизнь. Несколько лет назад шведский писатель и критик Йоран Пальм высказал примерно такую мысль: к чему писать о лошадях, когда известно, что у большинства фермеров трактора. Впрочем, и тогда, когда лошади ещё были, и тогда, когда их уже не стало, многие строили свою поэтическую тактику по сходным рецептам. Многочисленные хромированные части, которые в наши дни сверкают в наших стихах тем же глянцем, как в былые дни лошадиная сбруя, – это нечто вполне естественное. Но почему бы не довести всё до логического завершения, не продвинуться дальше и не изменить поэтическую стратегию? Зачем, в сущности, писать о природе, если большинство людей живут в городах?

Если будет позволено, я бы сказала так: разумеется, всё это разговоры. Но есть в этом и доля истины.

Когда пару лет назад я жила в Кнебеле, в заповеднике Мольсе, из моего окна я видела деревья, поле и небо. Я вела длинные беседы с этим пейзажем, продолжала их во время долгих прогулок; там всегда можно было подобрать какое-нибудь замечание, оброненное на пляже, на холмах или между прижавшимися друг к другу домами и садами. Беседа, которая велась столетиями и которую я более или менее терпеливо продолжала сплетать дальше – примерно столь же терпеливо, как пашет крестьянин, и неважно, тянет ли его плуг лошадь или трактор. Но однажды этот крестьянин сказал: барыш маловат и едва покрывает расходы; в городах лучше. Это классическое объяснение бегства из деревни в город меня вполне устроило; я уложила ручку, бумагу и уехала. И хотя на самом деле всё произошло далеко не так просто, сейчас мне кажется, что всё достаточно просто и никакое другое объяснение не подойдёт лучше.

Ирония же в том, что теперь, когда я живу в Копенгагене, я вижу в окно всё то же: деревья, поле и небо. Но вот беседы, которые мы ведём, в силу разных причин далеко не те же самые. Впрочем, главная причина этого для меня одна: здесь слишком много людей.

Эту фразу можно, конечно, понять, как немногословное и провинциальное выражение замешательства при виде миллионного города и всего, что с ним связано, клише, выуженное из кармана турагента и лишь слегка изменённое; сон об одурманивающем движении и сладости жизни среди толп.

Но ведь и не все сны – клише. Во всяком случае, мне много раз, хоть и не подряд, случалось увидеть сон, который не удалось или пока не удалось втиснуть в мой личный наборный ящичек. А уж ему-то не грозит опустеть. В сущности, основные клише оттуда повторяются из раза в раз всё точнее, меняются лишь детали. Начинается всё, кажется, с того, что я вхожу в ванную, выложенную плиткой и уставленную всякой всячиной. Меня это не удивляет, хотя я совершенно не собиралась туда заходить. Без малейшего удивления вижу, что это больше не ванная, а пекарня, маслобойня, скотобойня или баня, и в то время, как помещения непринуждённо меняются, а я иду дальше по длинным коридорам мимо бассейнов, через офисы и покои с дымчатыми стёклами, через комнаты и переходы, ведущие в залы, где заседают члены правительства, через столовые, трамвайные вагоны и т. д., я начинаю понимать, что попала в город тем единственным способом, каким в город можно попасть: изнутри. И когда я наконец останавливаюсь и осматриваюсь на площади или в парке, а затем не спеша двигаюсь по зелёным лужайкам, я чувствую себя совершенно счастливой. И не столько из-за самого города, сколько из-за тех бесчисленных людей, которые везде, где я прохожу, чем-то заняты, как сейчас они заняты чем-то в этом парке. Некоторых из них я узнаю, потому что когда-то и где-то встречалась с ними, других, большинство, я не знаю, но всё время без всякого удивления, совершенно естественно, я вижу, что нет никакой разницы в моём отношении к знакомым, незнакомым или узнанным. Именно это и делает меня счастливой. Огорчает лишь одно: я не могу разговаривать ни с кем из этих людей. Но я успокаиваю себя: это потому, что они существуют лишь в моём сознании. Тут я просыпаюсь.

Одно, разумеется, сон, другое явь – или нет? Даже наяву мне совершенно ясно, что моё сознание стало чем-то вроде города, и барыш от переезда на новое рабочее поле пока многократно превышает расходы. От достаточной обозримости и вполне определённого количества возможностей конфронтации и соответствующего этому ровного пульса я свалилась туда, где неотвязно ощущение необозримости, где сознание оторвано от окружающей среды и где анонимность, более чем что-либо ещё, становится данностью.

В этой анонимности мне хочется жить как можно ближе к центру.