Стихоритмия

Прошло два месяца. Летняя сессия подходила к концу, и те, кто избавился от «хвостов» собирали вещи для отправки на заслуженные каникулы. На автовокзале как никогда много людей. У всех огромные сумки, пакеты и чемоданы. Стояла жуткая жара! Во рту всё пересохло, и встало пресной асфальтной кашей. Случайный ветерок поднимал с платформы густые столбы едкой и мелкой пыли. Я прятался в тени вокзала, и помахивал на себя неразгаданным сканвордом.

— Привет Санёк — раздалось справа от меня. Обернувшись, я увидел рыжего. Он был не по погоде одет. Из под тонкого и грязного свитерка желтела бледная конопатая кожа. На ногах были большие пыльные кроссовки, а засаленные джинсы бликовали на палящем солнце.

— Привет Серёга! Ты что это так, мягко говоря, неважно выглядишь? — напрямую, вопросом ответил я.

— Да так, подзабухал слегка. Ты все долги сдал?

— Ну да. Вот домой пытаюсь уехать.

— А я вот не все. Надо хоть появиться на консультации что ли, а то совсем отчислят.

— Если ещё не отчислили.

— Да, да, да… Это, слышь, а у тебя не будет рублей десять?

— Сам на дорогу занял. А ты что, — на море собираешь?

— Ага, на него. А наших тут никого больше не видал?

— Неа. Женя тут где-то бегал, но он уже уехал, наверное.

— Понятно. Ну ладно, я пойду посмотрю ещё кого-нибудь.

— Давай Серёга, пока!

Мы пожали руки, и больше я его не видел. Половину дороги к дому вспоминал его потерянный вид. Глаза бегали туда-сюда как мыши в коробке, жёлтая кожа была словно корка лимона, а на губах висела мёртвая белая кожа. В сентябре я узнал, что рыжий больше не учится с нами. Не потому, что его отчислили, а потому что его больше нет.

Тогда, весной, на местную точку, торгующую «палёной» водкой, хозяин завёз партию дагестанского спирта. Его он разбавлял с водой и димедролом. Спирт оказался не качественным, и даже токсичным. Люди от него желтели, а печень разлагалась как сахар в кипятке. Летом на кладбище отнесли четырёх местных алкашей, и рыжего. Глубокой осенью я присел на ту же самую лавочку. Багровые листья срывались с веток под мелким дождём. Ноябрь безжалостно хоронил творение мая. А Серёга так и не увидел море.

Мать

Тётю Любу в Бутурлиновском педучилище знают все. Запах от её пирожков с картошкой и капустой не даёт покоя голодным студентам ни на переменах, ни во время занятий, так как пахнут они на весь корпус точно, и, по-моему, даже чуть-чуть на улице. Скромная, немногословная, всегда в своём коротеньком фартучке и сиреневом берете, она стоит в фойе возле окна перебирая в кармашке звенящие копейки. Частенько она подзывала меня к себе, и, разворачивая старое детское одеяло в коробке, доставала горячий пирожок со словами: «На, кушай сынок. Уж больно худенький ты какой-то». Я же в ней души не чаял! Но при этом никогда не задумывался откуда и почему ко мне такое излишнее внимание и любовь? Тётя Люба была для меня олицетворением светлого, гуманного, и безгранично доброго человека. Но в тот вечер я словно заглянул ей в душу, и увидел там нечто страшное. До Нового года оставались считанные дни. В пустой, холодной аудитории я дописывал учебный натюрморт. Было около двенадцати часов вечера. Все уже давно разошлись по домам, а я упорно накладывал слой за слоем масляной краски. Когда старый советский софит стал двоиться в глазах, освещая два натюрморта вместо одного, я решил на сегодня прерваться, и отложить художества на завтра. Направляясь к выходу с этюдником наперевес, я увидел на месте сторожа ту самую тётю Любу. Она сидела возле окна, курила, и очень тихо слушала радио «Маяк».

— Добрый вечер — сказал я.

— Здравствуй, Саша — ответила она, и затушила сигарету в стакане с водой.

Я не скрывал своего удивления. Мне даже стало немного неловко от того, что я её увидел, и тётя Люба это явно заметила.

— Чем ты там допоздна занимался? — с лёгкой улыбкой спросила она.

— Да так, долги подчищаю к сессии.

— Молодец. А вот мой лодырь совсем учиться не хотел — сказала тётя Люба, и резко поменялась в лице.

— У Вас есть сын?

— Был. В прошлом году похоронила — тяжело вздохнув, она выключила радио и закрыла глаза своей маленькой, морщинистой ладошкой.

Паузу в нашем разговоре заполнила писклявая и тонкая тишина.

— Для тебя это может странно прозвучит, Саша, но я даже рада тому, что он умер — в голосе этой женщины появилась дрожь, а на глазах заметно выступили слёзы.

— Я всегда ему говорила: «Витька не пей, ведь ни к чему это хорошему не приведёт, сынок!» — А он меня и слушать не хотел, будто нет меня совсем. Даже мамой перестал называть… Идёшь с работы, а он лежит на улице возле дома в собственной луже и стонет от того, что рожа разбита. А у меня сердце кровью обливается — моё ведь дитё, родное.

Я даже не знал что ответить. Просто смотрел на эту женщину, и не верил своим ушам. Словно мне пересказывают какой-то трогательный фильм с печальным концом, но только без её участия. Тётя Люба словно постарела. Свет от фонаря в окне дотошно изучил даже самые мелкие морщинки на её лице, и утонул в глубокой печали материнских глаз.