Стихотворения

«Поэтическое искусство ни за что не боролось, ничего не доказывало, ничего не оспаривало, в своем прекрасном неведении оно предполагало то, что хотело воспеть»[410], — пишет Тик. В этой оценке, как нетрудно догадаться, подчеркнута самоценность художественного творчества вопреки просветительскому пониманию его пропагандистского смысла. Тик, сожалевший о том, что впоследствии поэзия сделалась орудием политики, конечно, не мог отдать Вальтеру заслуженного предпочтения перед другими миннезингерами: в его поэзии можно было почувствовать начало того, что стало свойственно уже более поздним поколениям художников, утратившим «прекрасное неведение».

Прежде всего, у Вальтера — обостренное чувство изменения мира, которое возникает в переломные исторические моменты. Отсюда проистекает его тоска по уходящему рыцарскому веку. В куртуазной поэзии нечто подобное встречается, например, у Бертрана де Борна. Но за сетованиями Вальтера по поводу сегодняшнего дня возникает образ прошлого, и в прошлое получает проекцию его мечта о лучшем завтра, приблизить которое дано только рыцарству. Победоносный крестовый поход, по мнению поэта, означал бы не только исполнение христианского долга, но в первую очередь торжество высшей, рыцарской морали. Однако наряду с этой мечтой в его страстных строфах прорывается чувство реальности, которое подсказывает ему, что прежний мир невосстановим. Идеал несбыточен, он принадлежит прошлому. Не раз повторяющееся в стихотворениях Вальтера восклицание «увы!» подчеркивает его личное ощущение драматизма жизни, еще не воспринимаемое общим сознанием эпохи, точнее, рыцарской среды, где «тонкость чувств, радость, веселость, песни и музыка... вообще все прекрасное оказывается мерилом истинного»[411].

Образ прошлого — в утверждении неоспоримого достоинства куртуазного духа. Любовные песни позднего периода, наиболее элегического в творчестве Вальтера, славят снова именно рыцарскую любовь-служение и ее предмет — благородную даму. Традиции такой любви непременно сопутствует куртуазное искусство. Тема искусства не ограничивается противопоставлением «деревенскому миннезангу» «высокого» как поэзии душевной красоты. Она переходит в разговор об общественной судьбе поэта. И опять Вальтер не вписывается в идиллию, которую рисует Тик: «Верующие пели о вере, любящие — о любви; рыцари описывали рыцарские занятия и сражения, а любящие, верующие рыцари были отличными их слушателями»[412]. У Вальтера и его аудитории, насколько можно судить, — постоянная взаимная неудовлетворенность. Вальтер молодой слишком непосредствен для придворного крута, Вальтер старый — слишком «куртуазный» для огрубевшего века. Между его искусством и теми, к кому оно обращено, как бы изначально отсутствует контакт.

Было бы несправедливо считать, что такой контакт существовал только в воображении Тика или других романтиков («Жили ли в ваших местах поэты? Дала ли вам судьба такое счастье?»[413] — читаем мы в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген»). Вальтер явно составляет исключение среди куртуазных лириков, когда подчеркивает перед слушателями свою исключительную осведомленность во всех людских делах, свое право судить их. Он почти всегда в состоянии потенциальной полемики со своим окружением, всегда готов провозглашать то, что еще недоступно массовой психологии, учить, наставлять. Тем самым он отводит поэту особую роль в жизни человечества, намечая, хотя еще едва заметно, такое понимание искусства, которому впоследствии даст долгую жизнь немецкий романтизм: искусство, призма, раскрывающая многогранность мира, — в вечном антагонизме с действительностью. При этом он изъявляет личную обиду за свою непопулярность и неугодность публике с такой экспрессией, что заставляет нынешнего читателя вспомнить романтиков, скорбевших о судьбе искусства в обывательской среде. С одной лишь разницей: как каждый средневековый поэт, он, пользуясь словами Тика, «остается во всем своем артистизме столь простодушным и наивным»[414], что вовсе не страдает, получая денежную плату за свои создания, и, более того, в размере этой платы иногда усматривает меру своего признания.

Черты лирики нового времени, которые просматриваются в творчестве Вальтера, убеждают в его бесспорной поэтической индивидуальности, выраженной несколько сильнее, чем это допускала самая природа куртуазной литературы в целом. Не будем путать это с художественным своеобразием куртуазных авторов. Само собой разумеется, почти каждый из них наряду с традиционными изобразительными средствами располагал оригинальными, отличавшими его от других. Но никто в немецком миннезанге (пожалуй, и во всей куртуазной лирике) не обнаруживает той субъективности мировосприятия, которая делает поэта, как станут выражаться позднее, пророком, миссионером, глашатаем. Разностороннее знание о своем времени и способность ощущать закономерности движения общества, предчувствовать его повороты ставят Вальтера на особое место.

ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА