Стихотворения

Способность любить, радость духа не сочетаются с меркантильной озабоченностью. Хотя вполне обоснованна одна из точек зрения на куртуазное служение даме как на проявление корыстной заинтересованности неимущих рыцарей, первый признак чувства рыцаря, как и натуры рыцаря, есть бескорыстие (а оборотная сторона бескорыстия — щедрость).

Однако в тот исторический момент, с которым связано творчество Вальтера, дух средневекового общества несколько трансформируется. Именно тогда начинают заявлять о себе «скупые богачи» — так именует поэт состоятельных людей, не принадлежащих к феодальному классу. Вассальные отношения постепенно перестают быть единственной формой личной зависимости, соответственно претерпевает ломку и рыцарский моральный кодекс. Вальтер едва ли не первым заговорил о власти денег как о мировом зле и наивысшее проявление его увидел в упадке куртуазного вежества, в том, что «радость» стала чужда не только «купцам и толстосумам», но и новому поколению рыцарей, пренебрегающих любовью — своей традиционной нравственной обязанностью.

С исчезновением «любви-радости», по понятиям Вальтера, начинается разрыв между земным и небесным. Окончательное распадение этих начал он видит в том, что основы божественного мироздания оказываются незащищенными и попранными со стороны тех, кто призван охранять их. Нарушение христианских заповедей духовенством и папой становится для Вальтера фактом нарушения всего мирового порядка. Поэтому особенно значителен субъективный элемент в его антипапских и религиозных шпрухах. Конечно, в них отражается (не говоря уже о том, что в XX в. называют «ангажированность») и общее настроение немцев, страдающих от произвола «наместника бога», и зарождавшиеся тогда в религиозном сознании сомнения в неоспоримости авторитета церкви. Но все это приобретает такую глубину поэтического осмысления, что выходит за рамки критики конкретных явлений и разрастается до вселенских масштабов. В политических перипетиях, в меняющихся жизненных принципах перед Вальтером встает картина перевернутого мира.

Ведь ясно: он чернокнижью учился у сатаны.
Теперь вы чертову мудрость нести всем людям должны.
Но ваши хоры — под кровлей, от снега защищены,
А наш алтарь под дождем, и души полны смущеньем.

У средневекового поэта такое обращение к папскому клиру — не метафора, так же как у человека того времени понятие «сатана» — не аллегорическое. Это непосредственное выражение предчувствия «конца мира», периодически возникающее на протяжении творческого пути Вальтера, — он нередко грозит своим слушателям то чумой, то божьей карой, то Страшным судом. Более чем где-либо он передает здесь свое собственное трагическое мировосприятие. Оно — следствие противоречия между глубоким доверием ко всему, что создано богом, и познанием богопротивной действительности.

Стремление восстановить «божественные» нормы людского бытия выражает у Вальтера образ «затворника», «схимника» (klosenere) подлинного христианина, чья душа широко открыта мирским бедам и обращена к мирским делам. Его миссия — настоятельно напоминать людям в их повседневной жизни о святых заветах — далека от канонического праведничества. В его скорбных высказываниях о состоянии обезбоженного мира мы слышим голос автора. Но иногда поэт, не надевая маски «затворника», говорит от своего лица, что ему открылась вся боль и вся скверна земли. Это источник глубокой личной печали, его самого и его «схимника», истинного праведника.

Праведничество в том смысле, какой придает ему Вальтер, вместе с «любовью-радостью» составляет почву, на которой поднимается идеальная личность куртуазного века: рыцарь-христианин, устремляющийся душой к божественному в своем земном, но очищающем назначении — в любви.

Этот органический средневековый синтез высшей человеческой нравственности, сложившийся, разумеется, вопреки официозно-христианскому противопоставлению того и другого, уловила интуиция поэтов спустя столетия. Отблеск его — в лермонтовских строках:

Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством.

Более рельефно у Пушкина образ «христова воина», «рыцаря бедного» — прежде всего образ пламенной любви. И совершенно сознательно дана его реминисценция у Достоевского, который сделал пробным камнем для своего новоявленного Христа, князя Мышкина, любовь к женщине. В драме Блока «Роза и крест» доблесть рыцаря, высшая форма нравственного благородства, идет рука об руку с любовью и верой, и роза — символ любви, — как крест, защищает в бою его грудь.