Стихотворения

Вряд ли есть надобность «приукрашивать» Вальтера, доказывая, что его творчество питают более возвышенные источники, чем собственные беды или удачи. Попытки соотнести удельный вес приватно-низменного и общественно значимого в подходе средневекового автора к действительности мало объясняют его сущность. Поэты того времени, как подчеркивает впоследствии Л. Тик, «не пренебрегали изображением событий из собственной, жизни, воспеванием комических случайностей...»[393]. Добавим: это и было тем жизненным материалом, на котором строились самые серьезные их представления о жизни. То, о чем говорит Вальтер, часто кажется само по себе невозможно мелочным для лирического произведения, однако оно приобретает особую поэтичность благодаря тому, что в мелочах, наполняющих его жизнь, Вальтеру дано было почувствовать характер своего времени. Так, обращенная к императору просьба о пожаловании лена выражает не только заветную мечту бедного министериала, но и одно из земных страданий, которые ощущает поэт: страдание бездомных. Кстати. Вальтер должен был знать, как часто встречалась тогда у странствующих певцов просьба о жилище. И когда в другой песне он с наивным восторгом рассказывает, что получил наконец ленное поместье, в его словах ликует сам закон справедливости и добра.

Для средневекового поэта все это — темы экзистенциальные. Тут собирательный образ «достоинства, что просит подаянье», а в нем — неоспоримый признак трагического неблагополучия мира пли, наоборот, глубокое удовлетворение от того, что восстановлена одна из основ человеческих отношений — сострадание сильного слабому. «Большие темы лирики не всегда вечные, но всегда экзистенциальные в том смысле, что они касаются коренных аспектов бытия человека и его основных ценностей»[394], — пишет Л. Гинзбург и обращает внимание на то, что «уже на ранних стадиях развития литературы возникает движение от частного к обобщенной теме»[395]. Столь мелкое частное, служившее Вальтеру естественным материалом художественного обобщения, уже не появляется в лирической поэзии более поздних времен, когда автор-лирик соприкасается с общечеловеческим лишь вне бытовой проблематики. В средние века ситуации самого «низменного» и «насущного» характера могли выводить поэта к слиянию со всеобщим. Это было связано с особенностью мировоззрения человека той эпохи, для которой, по словам одного из исследователей искусства средневековья, «микрокосм и макрокосм аналогичны. Человек тождествен миру в целом, но и мир в целом повторяется в каждой своей составляющей. И все свои представления о себе самом средневековый человек переносил на все вокруг себя»[396].

Поэтическое сознание Вальтера являет изначальную целостность индивидуума и всей системы, в которую он вписан, — в общественном, бытовом, психологическом отношении. В своих разнообразных лирических сюжетах он, по сути дела, передает это единство, но в специфической плоскости миннезанга.

Медиевисты отмечают, что «одной из добродетелей куртуазного общества была любовь, считавшаяся стимулом всех остальных добродетелей»[397]. Это — одна из «коллективных психологических установок», и, исходя из нее, Вальтер ведет разговор о подлинной нравственности. Не случайно в его творчестве более, чем у кого-либо другого, размыта граница между двумя жанрами — любовной песней и шпрухом. Традиционно куртуазное содержание часто сводится к проблемам, не имеющим прямою отношения к любви, и соответственно к авторскому назиданию на другие темы.

Как и все в той мировой упорядоченности, к которой тяготеет Вальтер, любовь имеет свои законы. Для него, противника любовной меланхолии (вспомним его расхождения с Рейнмаром). любовь всегда соседствует с радостью. Но понятие «радость» (froide) в его песнях расширяется до значения нравственного и становится противопоставлением скупости, грубости, тщеславию, всему мелочному, недостойному человека и небес, потому что любовь, какие бы чувственные формы она ни принимала, в куртуазной литературе неизменно остается началом духовным, что, по понятиям той глубоко религиозной эпохи, означает начало небесное. Любовь-радость — это узел, связывающий небесное и земное.

Характеризуя дух «швабского» средневековья (как раз той поры, когда живет Вальтер), Новалис, один из романтиков, наиболее болезненно ощущавший «атомизм», изначальное отщепенство человека в буржуазном мире, с восхищением писал в романе. «Генрих фон Офтердинген»: «Женщинам разрешается украшать общество своим присутствием... Суровая угрюмость и дикая необузданность мужчин уступает место мягкой живости и скромной тихой веселости, любовь в тысяче воплощений одушевляет радостные собрания. И это нисколько не порождает вольности нравов и непристойности правил, — напротив, все злое как бы бежит от столь чистой прелести»[398]. Такова была действительно идеальная (не идеализированная!) духовная сфера времени, реальная суть которого давно получила приговор истории.