Стихотворения

По такому нерасчленимому единству земного и небесного тоскует в XIX в. романтизм, когда хочет видеть человека, по словам В. Гюго, «точкой пересечения», «общим звеном обеих цепей тех существ, которые обнимают собой все сущее, существ материальных и существ бестелесных, из которых первые идут от камня, чтобы прийти к человеку, вторые — от человека, чтобы закончиться в боге»[399]. Хочет видеть, но уже не может. Попытка соединить в человеке идеальное и чувственное неизбежно приводила романтиков к выводу, что человеческая природа изначально трагична. Для художественного мышления, сложившегося к XIII в. (если говорить о светском искусстве), невозможно сомнение в том, что плотская любовь сама по себе священна. Выразительно подтверждает это одна из миниатюр, помещенных в Большой Гейдельбергской рукописи: сидящая в постели женщина с обнаженной грудью благословляет коленопреклоненного рыцаря, который, как можно судить по некоторым деталям, должен отправиться в крестовый поход.

Любовь — дар небес человеку и долг человека перед небесами; именно таков ее смысл и во многих песнях Вальтера. Эти песни наиболее экспрессивны по сравнению с воспеванием любви-служения. Но и здесь индивидуально-поэтический взгляд сливается с «коллективной психологической установкой», которую впоследствии исчерпывающе охарактеризовал Л. Уланд: «Религия и любовь как раз и есть то, за что борется и к чему устремляется героическая энергия. Религиозность, любовь и храбрость составляют дух рыцарского мира»[400].

Еще более рельефно индивидуально-авторское видение мира проявляется в образе «любовь-страдание». Его смысл у Вальтера далек от традиции Рейнмара. Исследователи без труда выделяют его произведения ученического периода, где холодность и жестокость дамы нисколько не мешают «любви без упрека». Но наступает момент, когда Вальтер начинает горячо говорить о равнодушии, неотзывчивости и неразборчивости женщин. Для него это один из симптомов несовершенства нравственного уклада: женщины выбирают недостойных, а истинная рыцарственность уже теряет цену в их глазах. Отсюда у певца любви появляется интонация враждебности к «женскому сословию» («Я в двух отношеньях отзывчив, хоть в общем не знаю пощады») — в нарушение всех правил куртуазной поэзии. Впрочем, за резкими выпадами против тех, кто недостоин прекрасного чувства, заметно понимание сложности отношений женщины и мужчины, опять же не укладывающихся в «куртуазную» схему, — у Вальтера это часто подтверждают песни в традиционной форме «обмена». Авторская экспрессия, окрашивающая тему «любви-страдания», вырастает как итог переживания всей окружающей обстановки, в которой неправедная сила подчинила себе и человеческое сердце.

Так отражается в творчестве Вальтера начинающийся кризис мировоззрения рыцарской эпохи, смещение ее важнейших духовных устоев. Это пока еще достояние отдельного поэтического таланта, проникнутого обостренным вниманием к своему времени. В целом немецкий миннезанг и после Вальтера сохраняется в своей первоначальной тональности, не усложненный ощущением болезненных явлений общества, правда, уже не как большое искусство. С Вальтером закончилась «весна» рыцарской лирики, в ней появились зрелость, возмужалость и одновременно — первые признаки умирания.

Этот «раскол» между средневековьем и крупнейшим представителем его поэзий не ускользнул от внимания немецких романтиков[401]. Довольно настороженно отнесся к Вальтеру Тик, написавший в 1803 г. обстоятельную статью «Старонемецкие любовные песни» («Die altdeutsche Minnelieder»). Хотя там есть фраза о «благородной» и «мужественной» фигуре Вальтера фон дер Фогельвейде[402], тем не менее, как справедливо отметил Г. Витковски, «Тик отдает предпочтение его предшественникам, в особенности Генриху фон Фельдеке, и последователям, прелестной мягкости Ульриха фон Лихтенштейна и играющему формой, подобно закату солнца, искусству Хадлауба»[403]. Культ женщины и женственного начала, возникший в раннем немецком романтизме, вынуждал признать куртуазную любовь особенно привлекательной, как основу, цементирующую личность и связующую ее с миром. В изображении же Вальтера любовь нередко оказывается обратным — началом и завершением общей душевной неудовлетворенности человека.