Стихотворения

До выступления первых миннезингеров немецкая поэзия XII в. сохраняла еще многие архаические черты, проявлявшиеся и в языке, и в стихосложении, и во взглядах на жизнь. В ней еще очень заметна монашеская неприязнь к радостям и соблазнам здешнего мира, усугубленная клюнийской реформой. Поэты призывают неустанно помышлять о смерти, твердят о бренности человеческого существования. «Помысли о том, что ты есть? Жалкий прах и навоз. И чем ты станешь, когда умрешь? Гнилью и скоплением червей», — восклицает, обращаясь к читателям, автор стихотворного «Слова о вере» («Die rede des geloubin», между 114Q и 1150), называющий себя Бедным Хартманом. При этом, желая показать, сколь губительна для души привязанность к мирским соблазнам, благочестивый поэт считает нужным остановиться на жизни феодальной аристократии, которая в погоне за «земной честью» (werltiche ere) и «плотскими утехами» (des fleischis Wollust) обрекает себя на вечную погибель. Предвосхищая куртуазных эпиков, но только, разумеется, с обличительной целью, обстоятельно описывает он мирское великолепие рыцарского замка (ст. 2404 и след.). Он говорит о богатой утвари, наполняющей замок, о золотых и серебряных кубках и сосудах, о самоцветах, драгоценных изделиях из кости и металла, о мехах, шелке, бархате, о нарядных коврах и тканях, о рыцарском вооружении, конях и т. п.

И чем ближе к поре расцвета немецкой придворной рыцарской культуры, тем раздраженнее становились голоса суровых обличителей земной скверны, усматривавших в новых рыцарских обычаях и стремлениях прямой вызов истинному благочестию. Именно о «новых обычаях» феодалов («niwe site») писал темпераментный австрийский сатирик Генрих из Мелька в своем «Напоминании о смерти» («Von des todes gehugde», ок. 1160), обличавшем греховную жизнь клириков и мирян[355]. А для Генриха из Мелька пристрастие к земному всегда греховно, только на пути религиозного отречения способен человек обрести истинную цель. Поэтому мирской дух рыцарства, гонящегося за богатством, почестями и славой, достоин осуждения. Ведь рыцарские подвиги — это убийства, а любовные похождения рыцарей — откровенный блуд (ст. 354—358). А . земная красота? Она обманчива и мимолетна. Генрих заставляет молодую вдову рассматривать труп любимого супруга. Она видит, как изменилось его лицо, как навсегда застыл его язык, пленявший слух любовными песнями (troutliet, ст. 610—615), как одеревенели руки, которыми он еще недавно ласкал и обнимал ее, как неподвижны ноги, «так изящно гулявшие с дамами». Однако — любопытная деталь, — обличая пороки клириков, рыцарей и женщин, не принадлежавших к аристократическим кругам, Генрих из Мелька, вероятно выходец из рыцарской среды, почтительно умолкает, когда речь заходит о знатных дамах. «О дамах (frowen) мы не должны говорить худого», — решительно заявляет он (ст. 341). Литературоведы уже обращали внимание на это, казалось бы, столь неожиданное заявление немецкого сатирика. По словам Э. Эрба, «даже этот ревнитель, презирающий рыцарское понятие о чести, героическую воинственность и галантность, не остался не затронутым поднимавшейся волной придворной культуры и культом дамы, которые он проклинает»[356].

Сатира Генриха из Мелька свидетельствует о том, что еще задолго до выступления первых выдающихся миннезингеров в Германии уже начала складываться новая рыцарская куртуазная культура, вступавшая в противоречия с суровыми заветами аскетической доктрины. Тот же Генрих из Мелька завершает свое душеспасительное творение пространной тирадой умершего отца, обращающегося из преисподней к сыну, дабы уберечь его от гибельного пути, ведущего к вечной погибели. Когда-то и он предавался земным утехам, но прошло время и он понял, сколь ничтожна цена этих утех и сколь ужасны адские муки. Пожалуй, только в немецкой поэзии эпохи барокко в таких стихотворениях А. Грифиуса, как «Мертвый живому», найдем мы нечто похожее на взволнованную проповедь Генриха, с потрясением и скорбью взирающего на окружающий мир, погрязший в мирской суете.

А ведь когда Бедный Хартман и Генрих из Мелька сурово обличали мирскую суету, в Провансе уже пышно расцветала куртуазная лирика трубадуров, смело порывавшая с суровыми требованиями аскетизма.