Стихотворения

Основоположником и одним из видных представителей куртуазного миннезанга, опиравшегося на романские традиции, был Фридрих фон Хаузен. Известно, что он являлся приближенным императора Фридриха I, принимал участие в его итальянских походах, а 5 мая 1190 г. погиб на поле брани во время крестового похода, предпринятого Фридрихом II Барбароссой. Этот храбрый рыцарь, хорошо владевший мечом, был также искусным версификатором и ритором, изящно рассуждавшим о любви и ее власти над сердцем преданного певца. Однако любовь для Фридриха фон Хаузена — это не только радость, но и страдания. Наделяя свою избранницу небесной красотой, утверждая, что, создав ее, господь воистину сотворил чудо[361], поэт горько сетует на ее безразличие, на то, что госпожа не вознаграждает его постоянство. Однажды дама даже прямо заявила поэту, что, если он и склонен считать себя Энеем, она никогда не будет его Дидоной[362]. Подчас в его сетования вплетается мотив «любви издалека», звучавший в поэзии трубадуров. У немецкого поэта на то была своя причина. Ему действительно, приходилось, уподобляясь Энею, покидать отчизну и умер он вдалеке от Рейна, о котором он всегда тепло вспоминал. Естественно что в песнях, написанных на чужбине, любовь к прекрасной даме превращается в мечту, в зыбкое воспоминание, в смутную надежду. В одной песне («Привиделось во сне»)[363] поэт даже влюбляется в призрачный образ неведомой красавицы, явившейся ему в сновидениях. И только в крестовых песнях поэт-рыпарь долг перед богом ставит выше долга перед земной госпожой.

Вскоре «высокая любовь» прочно утвердилась в немецкой поэзии. Миннезингеры дружно воспевают прекрасных дам, дружно сетуют на их непреклонность. Как уже отмечалось выше, их любовь обычно неотделима от страдания. Без любви не мыслят они жизни, но радость редко сопутствует их любовным порывам. Меланхолические тона пронизывают лирику Рейнмара фон Хагенау, названного Старым (ок. 1160—ок. 1205), законченного представителя изысканной придворной поэзии, виднейшего предшественника Вальтера фон дер Фогельвейде. Он был родом из Эльзаса, долгое время находился при австрийском дворе, принимал участие в крестовом походе 1190 г. С грустью отмечает Рейнмар, что ни верность, ни преданность не снискали ему благоволение любимой женщины. Сколько песен сложил он во славу госпожи! Сколько лет прошло с тех пор, как он избрал ее своей повелительницей! А единственная награда его постоянству — седина, окрасившая в белый цвет волосы поэта («Ею жил я столько лет»)[364]. От песни к песне тянется нить поэтических жалоб и сетований Рейнмара. Давно прошло то время, когда он бывал весел и радовался жизни, а теперь нет дня, который бы не был омрачен заботой и тоской («Много суетных утех»)[365]. Этот элегический тон, царящий в поэзии Рейнмара, сообщает ей некоторую монотонность, отмеченную еще современниками. Однако Рейнмару нельзя отказать в несомненной поэтической тонкости, в умении варьировать ведущую тему, в однообразии обнаруживать многообразие. Его песни — это чаще всего лирические монологи, в которых человеческое чувство обретает завершенную ясную форму. Впрочем, иногда Рейнмар прибегает к диалогическому построению песни и тогда мы слышим голос прекрасной дамы, которую поэт так часто склонен обвинять в жестокосердии. Оказывается, и у нее есть сердце, доступное нежным чувствам. Ее удручает внезапный отъезд рыцаря, теснимого завистниками. Себе она может признаться в том, что он ей дорог, что он вправе рассчитывать на ласку («Вновь едут рыцари сюда...»). «Он для меня как ясный день. Сердцу без него темно» («ich bin im von herzen holt Und saehe in gerner denne den tag»)[366], — заявляет она в песне «Ты, гонец мой дорогой!..». Только страшась дурной молвы, вынуждена дама скрывать свою склонность. И поэта, объятого тоской, даже радует то, что стоит она на высоком незапятнанном куртуазном пьедестале («Поют не от хорошей жизни...»). В ней нашел он свою королеву, а следовательно, свою жизнь («Мою любовь я не забуду...»).

Власть литературного этикета, столь характерного для средних веков с его устойчивыми поэтическими формами, ограниченным кругом тем и представлений, конечно, в определенной мере нивелировала творчество миннезингеров, приглушая личное начало, присущее лирической поэзии. Приглушая, ограничивая, но не упраздняя его. Это личное начало всецело овладеет лирикой в эпоху Возрождения, но и в поэзии высокого средневековья оно уже внятно заявляло о себе. Как бы ни казалась нам однообразной поэзия миннезингеров, нельзя сказать, что была она вся «на одно лицо». Не совпадали темпераменты миннезингеров, сила их таланта да и самый взгляд на окружающий мир, не говоря уже о разнообразии поэтических форм, создаваемых поэтами.