Когда жалела я Бориса,а он меня в больницу вёз,стихотворение «Больница»в глазах стояло вместо слёз.И думалось: уж коль поэтамы сами отпустили в смертьИ как-то вытерпели это, —всё остальное можно снесть.И от минуты многотруднойкак бы рассудок не устал, —ему одной достанет чуднойстроки про перстень и футляр.Так ею любовалась память,как будто это мой алмаз,готовый в чёрный бархат прянуть,с меня востребуют сейчас.Не тут-то было! Лишь от улицменя отъединил забор,жизнь удивлённая очнулась,воззрилась на больничный двор.Двор ей понравился. Не меньшеей нравились кровать и суп,столь вкусный, и больных насмешкинад тем, как бледен он и скуп.Опробовав свою сохранность,жизнь стала складывать словао том, что во дворе — о радость! —два возлежат чугунных льва.Львы одичавшие — привыкли,что кто-то к ним щекою льнёт.Податливые их загривкиклялись в ответном чувстве львов.За все черты чуть-чуть иные,чем принято, за не вполнеразумный вид — врачи, больные —все были ласковы ко мне.Профессор, коей все боялись,войдёт со свитой, скажет: «Ну-с,как ваши львы?» — и все смеялись,что я боюсь и не смеюсь.Все люди мне казались правы,я вникла в судьбы, в имена,и стук ужасной их забавыв саду — не раздражал меня.Я видела упадок плотии грубо повреждённый дух,но помышляла о субботе,когда родные к ним придут.Пакеты с вредоносно-сильнойедой, объятья на скамье —весь этот праздник некрасивыйбыл близок и понятен мне.Как будто ничего вселеннойне обещала, не должна —в алмазик бытия бесценныйвцепилась жадная душа.Всё ярче над небесным краемдвух зорь единый пламень рос.— Неужто всё еще играетсо львами? — слышался вопрос.Как напоследок жизнь играла,смотрел суровый окуляр.Но это не опровергалостроки про перстень и футляр.