Стихотворения

О время, погоди, помедли,
на шеи рыцарей надев
венки из роз и кудри дев,
а не веревочные петли.
Средь лучших рыцарей России,
народолюбцев и кутил
не он ли сам себя впервые
поэтом русским ощутил?
Не он ли доблесть в них разжег?
Шпион от возмущенья бешен.
Почто на воле, не повешен,
Гуляет пестелев дружок?
И морщит лобик, желтый, узкий,
устало к стенке прислонясь:
— Уж насидится он в кутузке,
ужо наплачется у нас…

"Молодость" Борис Алексеевич подарил мне через много лет, написав на ней: "Виталию Орлову на память о тех годах, когда выходила эта бедная книжечка, с надеждой на лучшее и с любовью". Бедной он назвал ее потому, что не было в ней тех лучших стихов, которые он к тому времени написал, а многие вошедшие были изуродованы цензурой. Позже, когда его перестали печатать, он скажет: "Не печатался, причем, очевидно, и по своей воле. Сказать: "Я не захотел больше врать…" — значит, врал до этого? Нет, я не врал. Но не мог уже согласиться, чтобы книжки мои выходили в таком виде, в каком они выходили прежде. Хотел говорить именно то, что хочу говорить, а это было невозможно. Надо было без конца уступать, а я уже не мог этого делать".

Любителям поэзии Чичибабин был известен задолго до выхода первых книг. Я познакомился с ним (и сохранял добрые отношения до конца его жизни), наверное, году в 1962-м. Мои друзья пригласили меня к другому прекрасному поэту — Марлене Рахлиной, чтобы послушать в записи запрещенную тогда Тринадцатую симфонию Шостаковича со стихами Евтушенко. Не глядя друг на друга, уставившись в магнитофон, мы слушали музыку и стихи, от которых мороз по коже. Потом читала свои стихи Марлена, а после нее — Борис. Я сейчас не помню, что из своих стихов он читал, но потрясение от них было вровень с только что услышанной симфонией. Может быть, это были посвященные М.Рахлиной стихи, которые потом были опубликованы? Большой соблазн привести их здесь полностью, но тогда я не успею сказать о Борисе Алексеевиче еще многое, что хотелось бы. Вот только отрывок:

Не пощадит ни книг, ни фресок
безумный век.
И зверь не так жесток и мерзок,
как человек.

Прекрасное лицо в морщинах,
труды и хворь,
ты — прах, и с тем, кто на вершинах,
вотще не спорь.

Все мрачно так, хоть в землю лечь нам,
над бездной путь,
но ты не временным, а вечным
живи и будь…

Сквозь адский спор добра и худа,
сквозь гул и гам,
как нерасслышанное чудо,
поет орган.

И божий мир, красив и дивен,
и полон чар,
и, как дитя, поэт наивен,
хоть веком стар.

Звучит с небес Господня месса,
и ты внизу
сквозь боль услышь ее, засмейся,
уйми слезу.

Поверь лишь в истину, а флагам
не верь всерьез.
Придет пора — и станет благом,
что злом звалось…

Как известно, судьба поэта сложилась нелегко. В 1942 году он был призван в армию, демобилизовался в июне 1945 и поступил в Харьковский университет, но в июне 1946 года был арестован. Вероятно, кто-то передал кому-то его стихи, в которых, возможно, было что-то, хотя по тем временам особенной крамолы быть не могло. "За антисоветскую агитацию", как было сказано в приговоре Особого совещания, его осудили на 5 лет, по тем временам срок смехотворный. Он считал, что самые тяжелые годы его жизни были не лагерные, не тюремные, а те несколько лет по выходе на волю, когда тем, которые были осуждены за политическое преступление, нельзя было и думать ни о продолжении учебы, ни о более или менее сносной работе, да и специальности никакой не было. Это тянулось очень долго. Но спасала поэзия:

Во лжи и страхе как ни бейся,
А никуда от них не денусь.
Спасибо, русская поэзия:
Ты не покинула в беде нас.