Стихотворения. Проза

Еще ниже склонит голову виноватый, слезы у него нависнут на ресницы, нет ничего страшнее бабушкиного наказания.

— Ну, иди, иди, Христос с тобой, — тихо проговорит бабушка и опять возьмется за свой чулок.

10 МАРИ

— Няня, няня, а мы солдат видели, на лошадях все, и музыка играла, — вбежал я в детскую, не раздеваясь, спеша поделиться с няней только что виденным во время прогулки.

— Чего не раздевшись пришел, ишь на полу наследил, за вами убрать не поспеешь, — встретила меня няня ворчливо, вместо того чтобы обрадоваться со мной, как это она обыкновенно делала.

Я остановился в смущении, не зная, что сказать и что делать.

— Подожди, теперь вам не долго баловаться с няней; вот приедет немка, тогда вспомните няню.

— Какая немка?

— Какая? Вот такая, самая настоящая, будет вас за вихры драть да по углам ставить. Няня ваша стара, видно, стала, так ее по боку. Тридцать лет жила — хороша была; барина, папу вашего, безо всякой немки вырастила, а что, хуже он от того что ли, вишь, какой сокол вышел. Ну, да что там говорить, ступай-ка, раздевайся скорее.

Я, смущенный, иду в переднюю, там Алеша возится с калошами, стараясь освободить ногу из узкого ботинка.

— Алеша, у нас немка будет, няня сказала.

— Я давно знаю об этом, только не говорил никому.

— Я не хочу немку, она за волосы таскать будет и по углам ставить.

— Это, положим, я тогда такой скандал устрою, что она у нас недолго останется.

— Правда, ведь нам никакой немки не надо; у нас няня и Ольга Николаевна, и нам больше никого не надо.

— Я прямо скажу ей, что все немцы — дураки, потому что они по-русски не умеют; пусть она жалуется, я никого не боюсь.

— Я возьму мою саблю и убью ее, если она няню обижать будет. Я так и няне скажу, пускай она не думает, что мы хотим немку.

Когда мы пришли в детскую, няня заправляла лампаду и чуть слышно ворчала:

— Ох, грехи наши тяжкие, Царица Небесная, Никола Угодник, недаром, видно, сон мне намеднись снился, будто стою это я у обедни, молюсь Матери Пречистой, а вдруг передо мной покойница Вера Александровна, и грустная такая. Матушка барыня, голубонька, откуда пожаловала? А она хоть бы словечко в ответ, улыбнулась только, да так жалостливо, и ямочка на щеке. Ну, думаю, — не к добру вот, так и вышло. И на что им немка. Много ли толку в немках, только и будет хвостом вертеть туды-сюды да языком щелкать. Эх, жила бы покойница, разве ж она пустила бы немку, а эта все по-своему поставить хочет, даром что — московская.

— Няня, ты про кого это?

— А вы уж тут как тут. Я-то думала никого нет.

— Няня, кто это московская?

— И востер же ты, Шурочка, уж слышал все. Так это я про старину вспомнила.

Няня поставила лампадку на место, перекрестилась широким крестом и вышла из детской.

— Это она про бабушку, бабушка — московская, — решил Алеша и повернулся вокруг себя на каблуках.

И вот, однажды, в субботу, когда няня собиралась идти ко всенощной, Алеша рисовал большую картинку и старательно раскрашивал ее, Верочка сидела в углу, собирая игрушки, а я расставлял подаренные мне дедушкой солдатики, к нам в детскую вошла мама с барышней, одетой в зеленое платье в шляпке с зеленым пером.

— Вот и детская; дети, идите знакомиться, это — Мари, ваша бонна.

— Немка, — я еще усерднее начинаю играть, стараясь незаметно следить за тем, что происходит в детской. Верочка первой подходит к Мари.

— Ах, какая ты храбрая, молодец какой. Как зовут тебя? — Мари опускается на колени и обнимает Верочку, а Верочка уже смутилась, наклоняет головку и перебирает передник.

— Это — Верочка, папина любимица, и потому очень избалованная, она ведь единственная девочка.

— Ты — избалованная. Ну, ничего, ничего, со мной ты будешь послушной, да?

Верочка молчит; Алеша нехотя отрывается от своей картинки и подходит к Мари.

— О, ты уж совсем большой. Du sprichst schon Deutsch?[308]

— Я не говорю по-немецки, я только читать умею, — важно заявляет Алеша.

— Он — невозможный, вам будет с ним очень трудно.

— Ты большой шалун, да?

Алеша молчит и только лукаво улыбается.

— Шурочка, а ты что же не идешь здороваться?

Я нарочно роняю на пол солдат, наклоняюсь и начинаю медленно их подбирать. Я не хочу здороваться с Мари, зачем она немка.

— Смотрите, как я рисую, — хвастается Алеша, он подбегает к столу. Мари и мама подходят тоже.

— О, это очень хорошо! Du bist ein echter Maler[309].

Я забираюсь под стол, как будто ищу солдат.

— Шурочка, что же ты?

— Ну, где ты там, — Мари наклоняется, я вижу ее бесцветные глаза, яркопунцовые щеки; она мне протягивает руку, а я прижимаюсь к стене.

— Я не люблю вас, я возьму мою саблю и убью вас.

— Ты убить меня хочешь; о, какой ты сердитый.

— Шурочка, как тебе не стыдно, выходи сейчас и извинись перед фрейлен.

Я не двигаюсь.

— Барыня, оставьте его, он потом поздоровается, — заступается за меня няня.

— Дарья Федоровна, так нельзя, вы вечно за них заступаетесь, оттого они и растут такими дикими.

— Что вы. Господь с вами, барыня, когда я за них заступаюсь. Шурочка, слышишь, что говорит мама. Иди, поздоровкайся скорей, не срами меня в самом деле.