Стихотворения. Проза

Бабушка встала, поклонилась мне в пояс, потом перекрестила и поцеловала.

Мы выходим на улицу. Уже чувствуется весна, днем на солнце сильно таяло, а теперь подмораживать стало и тонкий ледок, точно сухари на зубах, хрустит под ногами. Так и тянет наступить на лужицу подернутую льдом, чтобы продавить его, но я иду к исповеди, и желание гаснет. И вдруг я вспоминаю, что я у Мари не просил прощения. Невольно краснею, опять колени подгибаются, я стараюсь себя успокоить тем, что Мари — немка, а немцы все равно не говеют, да потом она так недолго у нас и я ни в чем не виноват перед нею.

Мы входим в церковь, делается страшно, оглядываюсь по сторонам, церковь совсем не такая, как утром, во время обедни. Она точно выросла, перед иконами не горят лампады. В трех местах стоят ширмочки, перед ними сосредоточенные исповедники со свечами в руках. Дьячок на клиросе монотонно читает какие-то правила, при звуке знакомых молитв исповедники торопливо крестятся, некоторые становятся на колени, кладут земные поклоны, и сам за ними начинаешь невольно креститься. Из-за ширм иногда раздается голос священника, потом оттуда выходит исповедывавшийся, идет к алтарю молиться перед иконами Спасителя и Божьей Матери.

Мы тоже становимся в очередь; мама дает нам свечки и деньги и объясняет, что нужно с ними делать. Костя и Алеша нетерпеливо двигаются, они уже знают и им стыдно, что мама объясняет им, точно они маленькие. Медленно идет время. Иногда вздохнет кто-нибудь громко, и снова наступает жуткая благоговейная тишина, прерываемая монотонным чтением дьячка.

Вот какая-то женщина в слезах выходит из-за ширмочки и идет к алтарю неровной походкой; вот опускается на колени перед иконой Божьей Матери, прижимается лбом к полу и вдруг начинает трястись мелкими порывистыми вздрагиваниями. Она рыдает.

Мне делается не то страшно, не то стыдно, я оглядываюсь назад. Алеша равнодушно ковыряет свечку. Костя, подняв голову, смотрит в купол, где, точно спускаясь с неба, висит парящий огромный серебряный голубь. Я успокаиваюсь и тоже начинаю копать свечку.

Но вот и моя очередь, мне надо пройти всего два шага, но я не могу пошевелить ногами, точно они приросли к полу.

— Иди же, — слышу я сзади шепот Алеши и чувствую легкий толчок в спину.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного раба Твоего, — шепчу я бабушкину молитву и вхожу за ширмочки.

Я, не поднимая головы, почти машинально, кладу деньги и свечку, бумажка прилипает к ладони, я хочу помочь другой рукой, зацепляю за что-то и роняю свечку.

— Не робей, не робей. Подними свечку-то, — слышу я голос священника.

— Ну, вот так. Дай теперь сюда. Как зовут-то?

— Александр, — я сам не узнаю моего голоса.

— Александр — это хорошее имя, в честь Невского. Так, так. Помолись теперь хорошенько, чтобы Господь отпустил тебе грехи твои.

Священник кладет мне на голову эпитрахиль. Я чувствую его крепкие руки, пригибающие мне голову, я невольно подчиняюсь ему и молюсь дико и упорно — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, — так, что слезы капают.

Священник прочитал отпускную, снял эпитрахиль.

— Клади земной поклон. Так, теперь целуй крест и Евангелие и ступай с миром.

Я делаю все, что он говорит, а на душе как-то особенно хорошо, точно случилось что-то, точно я сделался новым. Я поднимаю голову и вижу доброе морщинистое лицо отца Иоанна, его большие грустные и ласковые глаза, с любовью глядящие на меня сквозь очки и невольно говорю: — спасибо.

Он улыбается, гладит меня по волосам, и я выхожу из-за ширмочек.

— Как ты скоро, — встречает меня мама и дает мне в руки свечки, — теперь иди к алтарю и поставь свечки Спасителю и Божьей Матери.

Я иду к алтарю и чувство гордой радости заполняет меня. То же чувство сопровождает меня все время, когда мы идем домой. Мне уже не хочется ломать лед на лужицах, я иду спокойно, и все кругом отвечает этому моему новому чувству: и бледно-зеленое небо с яркой вечерней звездой и узкой полоской молодого месяца, и чириканье воробьев, и улица, уходящая в небо, и громыхающие ломовые, несущиеся куда-то, и хочется, чтобы все чувствовали со мной мою огромную гордую радость.

Дома нас встречают бабушка и няня.

— Исповедались, ну, слава Богу.

— Слава Богу, — повторяет няня, — грехов-то у вас, должно быть, много, что так долго.

— Он меня даже ни о чем не спрашивал, — заявляет Алеша, — я хотел ему говорить, а он прямо сказал — стань на колени, положил мне на голову эпитрахиль, и все кончилось.

— Всех дольше он держал Костю.

— Понятно, Костя уж совсем большой.

— Теперь до завтра говейте, до причастия ничего нельзя кушать, — говорит няня.

— Как можно, что вы, Дарья Федоровна, — заступается за нас бабушка, — это нам с вами нельзя, а им-то все можно, ведь они еще дети.

— Все равно я ничего есть не буду, — гордо заявляет Алеша.

Я молчу, сегодня к обеду готовят жареную корюшку, мое любимое постное блюдо, мне трудно отказаться от него. Все-таки, когда подают обед, я нарочно остаюсь в детской.