Стихотворения. Проза

Этого зрелища не выдерживает литургический хор, до сих пор пассивно созерцавший трагедию. Он представитель в ней мистической религии страдающего бога Диониса и его искупительных таинств[161], нового завета и утешения эллинов. Он подымается к растерянным людям, терзаемым непримиримыми противоречиями их житейской Зевесовой религии (Ветхого Завета), и, склоняясь над рыдающей Исменой, говорит заключительные, потрясающие по своему значению слова трагедии:

Ныне кончено все, тише, тише, дитя,
Больше стонов не надо: свершилось!

Итак, вот конец.

Но неужели это утешение… А оставшиеся? А Антигона и Исмена и их новая трагедия? А Полиник, весь дом Лабдака, ужасные проклятия, которые изрек над ним Эдип, верный Зевсу, не теряющему несправедливости и во исполнение предвечного решения Мойры? А все греки и вся бесконечная цепь страданий после них, мы все, и наконец страдания самого Эдипа, “каких никто из смертных не терпел”?

Но не будем бросать Дионису обычного упрека. Его служение и его заповедь: творчество ради творчества — вовсе не ненужны. Ведь Дионис и только Дионис открывает нам тайну, как тот таинственный “Искупитель”, о котором говорит Исайя — “на подвиг души своей будет смотреть с довольством, и как через познание его (= познание любовью Толстого) Он, Праведник, оправдает многих” и претворит их плач в ликование.

Для чего же страдания? Ужели только для того, чтобы странник мог

Легко и безболезненно
Сойти, окончив путь.
На те поля подземные,
Где тихо тени спят.

Да ведь “в обители-то Стигийские” он мог сойти и без них, и туда сходят все. Говорят, страдания — нужны: ими очищается человек. Жестокий обман! Эдип в продолжение всей трагедии, перед лицом всезрящих богов и людей, не устает исповедывать, что он чист и невинен и не знает на своей душе ни единого пятна. От чего же ему еще очищаться?

Его страдания остались неоправданными, они бессмысленны, они вопиют об искуплении!

И все, что могла сказать про них грекам их лучшая религия Диониса, это:

Ныне кончено все, тише, тише, дитя,
Больше стонов не надо: свершилось.

Но, во-первых, ничего не кончено, а во-вторых — это не ответ.

Этого не могли не почувствовать и греки: в потрясающей драме, в бездне, в которую они спустились с такой бесстрашной пытливостью, должна была забрезжить и им, как исход, какая-нибудь новая идея.

Такой идеей уже волновался в то время другой, Богом избранный и страдальческий народ. Бог Искупитель, Праведник (Исаия), который бы “с довольством” взял на свои рамена все бремя мира, — вот кто Один мог бы дать Эдипу то освобождение и тот исход, о котором он тщетно молил великих и страшных богинь своей родины.

Так открывалась человеку впервые, как необходимость, новая идея, идея о Боге, покупающем своим страданием право на ответ людям за их муки, за те слезы невинных человеческих младенцев, царя Эдипа и всех тех, ради которых Иван Карамазов возвращает свой билет Богу[162].

Дождался ли этого искупителя многострадальный Эдип в мертвых и безвольных полях Аида, куда Искупитель должен сойти, — иначе какой же Он Искупитель всех? Об этом не знает Софокл.

Но Бог-Искупитель действительно уже грезился грекам. У них была религия человека-бога Геракла, искупительные подвиги которого за богов, так же страдавших у них, как и люди, прославлялись по всей Элладе[163], были Элевзинские и другие мистерии и, наконец, был один — если не Искупитель, то все-таки великий Утешитель. Это все тот же таинственный Загрей[164], светлый Бог Дионис, торжествующая религия которого покорила всю Грецию.

Правда, он не принес им лучших слов, чем те, которые мы слышали у Софокла, но зато он принес им священнодействие. Это действие — те самые трагедии, которые свершались в его честь и которые дошли до нас.

В чем их тайна?

Мы подходим к коренному вопросу о трагедии, который так наивно звучит у Шиллера: почему нам нравится трагичное[165]?

На самом деле, почему?

Трагедия Софокла, поставленная теперь на Александрийской сцене, в этом смысле очень поучительна. Ни нервных потрясений, ни слез, ни жалости, ничего “слишком человеческого” — того, чем так обильно растравляют нас современные пьесы, — в ней нет. Одно великое созерцание — и в результате полная примиренность. Это таинство Диониса, и это не слова, а поразительнейший факт.