Сто братьев

– Ты хорошо его помнишь?

– Не очень.

Бенедикт отпил вина. Опустил нос в бокал, глубоко вдохнул, как истинный ценитель. Я наблюдал, как он взбалтывает остатки.

– Но что-то ты о нем помнишь?

– Трудно сказать. Тогда мы были так юны, нас было так много – практически всех возрастов, носились по всей божьей земле.

– Ты же должен был с ним общаться, – не унимался я. – Ты всегда был отличником. Год за годом становился лучшим в классе. Тобой он должен был гордиться. Это тебе доставались все призы. Тебе вообще доставалось все, правильно? Ни о чем не приходилось переживать. Как захочешь, так все и будет, да? Все двери открыты. Да ты практически как сыр в масле катался. Твою мать.

Тут всех остальных перекрыл высокий голос. Трудно сказать, чей именно. Мы пропустили крики мимо ушей, и Бенедикт ответил:

– Ценность личных воспоминаний сомнительна, Даг.

С этим я согласиться никак не мог, о чем и сказал, прибавив:

– Возможно, наши воспоминания действительно не точные и надежные исторические источники. Однако мне кажется, они довольно верно отображают восприятие и эмоции. Наши чувства говорят нам, как мы смотрим на мир! С этим же ты согласишься? Все мы накапливаем воспоминания, мысли и чувства, чтобы толковать и понимать их, как сами сочтем нужным.

– Ты прав, как всегда. Здесь я не могу поспорить, – ответил Бенедикт.

– Конечно, со временем все это становится страшной неразберихой, особенно в семьях.

– Да, это так.

– У каждого свое собственное прошлое.

– Хм.

– Сотня разных версий. Тысяча разных ужинов.

– Пугающие числа. – Бенедикт поболтал вино. Крики за столом усилились. Судя по всему, между враждующими братьями, посаженными слишком близко, завязалась драка. Было неясно, дошло уже дело до кулаков или нет. Скорее всего, – здесь я исхожу из прошлых вечеров и неукоснительной регулярности, с которой кто-нибудь пьяный нападает на кого-нибудь в паре мест от себя, – один брат в привычный момент горькой фрустрации дал затрещину другому. Точнее не скажешь, потому что вокруг дерущихся уже толклись собравшиеся зеваки и загородили все спинами. Они стояли плечом к плечу, тесно, мягко покачиваясь, чтобы разглядеть получше. Из толпы доносились возгласы, но трудно было понять, когда охает публика, а когда – драчуны. Кто-то вскрикнул – вроде бы от боли. Скорее всего, яблоком раздора стали либо еда, либо воспоминания о старых детских обидах. Соперники в кольце наблюдателей грубо орали. Я сам повысил голос, чтобы перекричать шум драки:

– Задумайся, Бенедикт! У каждого свои воспоминания! Люди! Места! Чувства!

– Да-да, – согласился Бенедикт. – Ответь мне, Даг: что помнишь ты?

– Я?

Тут мне пришлось задуматься. Нахлынуло сразу столько всего. Кокосовый пирог. Вкус грязи. Приступы астмы. Туфли отца и плач Вирджила по ночам в постели.

– Наш розарий в цвету, – сказал я Бенедикту, – и как мы играли детьми в теплые летние дни. Ты помнишь розарий, Бенедикт? Те красные и темно-розовые бутоны? А желтую траву на лугу за стеной, где кивали на ветру полевые цветы? Ты помнишь, Бенедикт, как на деревья слетались скворцы, как они вдруг, необъяснимо поднимались на крыло? Черные смерчи птиц. Тысячи их. Загляденье. Куда они пропали? Скворцы? Теперь там лишь вороны да бездомные. Во что мы играли? Ты помнишь наши игры? Прятки, хотя в розарии прятаться особо негде. Мы предпочитали жмурки, потому что тогда можно было завязать Вирджилу глаза шарфом и завести его криками в колючий куст. Это нам никогда не надоедало, правда? Вирджил был такой доверчивый. Иногда мы выходили с мячиком и тогда играли в «убей человека с мячом». Ты помнишь «убей человека с мячом», Бенедикт? Кого-нибудь обязательно валили в грязь и чуть ли не насмерть давили кучей тел. Ирву мы сломали ключицу. Он стерпел как мужчина. Одна из моих любимых игр. Или вышибала! Помнишь вышибалу? Где бросаешь мяч в противников со всей силы. А в чем был смысл игры? Там вообще были правила? Младшие братья рыдали от страха, когда мы играли в вышибалу. Они никогда не успевали убежать. Им не хватало физической координации, чтобы увернуться от мяча. Целью игры, насколько я помню, было сбить их с ног и попасть мячом в голову. Ты помнишь? Ты помнишь наши игры в розарии? Столько игр! Как мы были юны! Мы не хотели причинять вреда! Только понарошку. Когда кому-то доставалось, мы всегда раскаивались. Мы всего лишь играли. Ты помнишь, Бенедикт? Ты помнишь, как с деревьев взлетали скворцы, и тогда все бросали игры и смотрели в небо над лугом? Вот тогда-то и можно было швырнуть мяч кому-нибудь в голову. Ты помнишь наш прекрасный розарий в цвету?

Бенедикт, видимо, задумался. На его лице была тревога. Похоже, задумался он крепко. Наконец покачал головой и сказал:

– Розарий? В цвету? Ты уверен, Даг?

– Ну, с годами в памяти все расплывается, – не сразу признал я.

Бенедикт отпил из бокала.

– Где ты его взял? – спросил я.

– Там был декантер. Наверняка уже пустой.

– Черт.

– Если хочешь, глотни у меня. – Бенедикт протянул бокал. – Я не большой любитель красного, у меня от него болит голова. Очень мешает работе на следующий день.