Сто чудес

Потом меня и других перевели на огороды, и там я почувствовала себя еще лучше, потому что надсмотрщиком был чех-садовник, а не нацисты, пожиравшие всю еду. Работа заключалась в том, чтобы перемещать рамы над грядками, где посеяны семена картофеля, помидоров и огурцов, и мне очень нравилось следить, как ростки пробиваются из земли. Каждое утро мы убирали рамы, чтобы пропалывать и поливать овощи. Нагрузка была ощутимой, поскольку кроме тяжелых рам мы таскали канистры с водой по пятьдесят раз до грядок и обратно. Мои руки горели от металлических ручек, пальцы делались все жестче. Когда солнце шло на закат, около трех часов пополудни, рамы ставили обратно на ночь.

Должно быть, мне было там не так уж и плохо. Друзья рассказывают, что я поддерживала их дух тем, что пела арии из опер и объясняла их сюжеты, но сама я ничего такого не помню. Я уверена только, что каждая песня, которую я пела, каждое стихотворение, которое декламировала, каждая опера, которую я тогда вызывала в памяти, служили средством спасения от ужасов реальности.

Самое хорошее в нашей огородной работе заключалось в том, что мы могли воровать овощи, особенно когда я носила руку на перевязи из-за распухшего в подмышке лимфатического узла. В ту неделю мне удалось принести в гетто немного шпината и целый огурец, которые я сразу отдала маме. Мама прямо глазам своим не поверила.

Одним прекрасным майским днем я, как обычно, трудилась на огороде. Сияло солнце, я чувствовала себя вполне здоровой и пропалывала грядку, сидя на земле в окружении овощей и цветов. Редкий случай, когда я ощущала настоящее счастье в Терезине. Я принялась напевать себе под нос песню из детства.

Потом из казармы «Магдебург» явился мальчик-посыльный и передал распоряжение немедленно возвращаться в гетто: мой отец был опасно болен.

Я побежала в больницу, где, к своему ужасу, увидела отца, корчащегося от боли и извергавшего рвоту. В последний раз, когда мы встретились в конце недели, его здоровье не внушало никаких опасений, и вот внезапно с ним случилось такое. Его привели к врачу и хотели направить на операцию, но это оказалось нереальным. Позже мы узнали, что у него был заворот кишок, вызывающий некроз и часто смерть, но доктора решили, что все дело в какой-то инфекции, да и в любом случае у них не было почти ничего необходимого для лечения. Ему требовалось незамедлительное хирургическое вмешательство, но не нашлось хирурга.

Меня крайне удручало, что он в таком состоянии, и я хотела остаться с ним, но врачи сказали мне уйти. Я не знала, что вижу его в последний раз. Мать была рядом до конца, наступившего через четыре дня. Когда она поняла, что он умирает, она сжала его руку и сказала ему вне себя: «Я ненавижу немцев! Я отомщу за твою смерть!»

Отец едва мог шевелить губами, но ответил:

– Не надо ненависти, Польди. Ненависть отравляет душу… Предоставь карать Богу.

Эти его последние слова навсегда остались со мной: они много значили, потому что папа был агностиком.

Мой дорогой отец Ярослав Ружичка скончался 13 мая 1943 года в возрасте сорока девяти лет. Я, шестнадцатилетняя, была настолько ошеломлена его смертью, что не могла плакать по нему. И не смогла еще много лет. Я слишком глубоко погребла эту боль.

Голову наполнили воспоминания о папе в его счастливые годы, о том, как мы бродили вдвоем в горах, о том, как он читал мне Гомера у камина. Я помнила свежий запах его кожи после бритья, помнила, как он обнимал меня, когда приходил домой из магазина. Я старалась вспомнить звуки его прекрасного баритона и слова песен, которые он пел мне. К моему горю, у меня не получалось так отчетливо представить его лицо, как хотелось. И я не помнила точный оттенок его глаз.

В страшном гетто, где нас с отцом насильно разлучили на шестнадцать месяцев, я видела его урывками, раз в неделю, и не представляла, что он так скоро уйдет из моей жизни. Если бы мы вернулись в Пльзень, его наверняка бы спасли. Мама позвала бы нашего семейного врача, и он тут же прооперировал бы отца, а потом она бы выходила его с той же заботой, что расточала мне.

Отца убили нацисты, как убили они еще 33 000 евреев, умерших в Терезине от голода, болезней, жестокостей или казненных, и как убили 88 000 тысяч, отправленных из Терезина в лагеря смерти. Я была еще слишком юной, чтобы так же страстно, как моя мать, желать мести, но я очень хорошо понимаю слова отца о том, что ненависть отравляет душу.

Моего отца кремировали, и его прах бросили в быстротекущие воды реки, но я забыла, присутствовала ли я при этом и посмотрела ли на яблоню. Мать была слишком сокрушена, чтобы меня утешать, и в отчаянии решила покончить с собой. Она объявила:

– Я не могу жить без твоего отца, моего мужа. Мне не выдержать.

Дяде Карелу понадобился ряд свиданий с ней, чтобы убедить ее отказаться от этой мысли. Он повторял: «Ты не можешь бросить ребенка на произвол судьбы».