Сто чудес

Мы простояли на поле целый день, все сорок тысяч человек, обессиленная масса без еды и воды. Облегчать кишечник каждому приходилось там же, где он стоял. День выдался очень тяжелый, особенно для стариков. Некоторые умерли. Мы, подростки из «Маккаби», распределили старых узников между собой, чтобы каждый заботился об одном человеке. Мне поручили старую женщину хрупкого телосложения. Дул сильный холодный ветер, и мы мучились неизвестностью.

Вернуться в гетто нам разрешили уже за полночь, когда мы смертельно устали и проголодались. Сопровождая пожилую женщину в пути через покрытое грязью поле, я вывихнула колено, отчего испытание стало еще тяжелее. Нам никто не объяснил, что нас выгнали на день из гетто, потому что нацисты в целях приукрашивания обустраивали там лавочки с товарами, которые нам не на что было покупать.

Валюта Терезина на деле не функционировала. Нацисты убрались в павильоне на главной площади и поставили там Карела Анчерла дирижировать концертами камерной музыки. Всем было предоставлено больше свободы, чем раньше, – гулять, общаться, играть в футбол. Нацистам хотелось, чтобы наша побледневшая кожа приобрела более здоровый цвет. Они собирались снять фильм о посещении гетто иностранцами в пропагандистских целях.

Но еще им нужно было, чтобы в гетто, с его пятьюдесятью тысячами обитателей на тот момент, стало попросторнее, поэтому они разослали новые уведомления об отправке на восток, назначенной за десять дней до Рождества 1943 года. Их получили 5000 человек и среди них – мы с мамой. После того как почти два года мы наблюдали, как люди появлялись и пропадали, пришла и наша очередь.

Несколько человек из «Маккаби» уверили, что меня можно исключить из списка обреченных, и я встретилась с Гондой Редлихом, моим «приемным отцом», расспросить о таком шансе.

– Я могу спасти тебя одну, Зузана, – сказал Гонда. – Я ничем не могу помочь твоей матери-вдове.

– Тогда я поеду вместе с ней, – ответила я.

Остаться с матерью было не только моим желанием, но и долгом. До 1939 года мы втроем – я с родителями – противостояли всему миру. Нас связывали тесные узы, приносившие нам столько счастья, и мы не подозревали, что можем закончить так. Особенно меня пугало, что маму в ее сорок шесть лет могут посчитать слишком старой для работы. Гонда утверждал, что мой отец хотел бы, чтобы я выжила, но я-то знала, что папа не пожелал бы, чтобы мы с матерью разлучались. И я молилась, чтобы мне выпал шанс сделать что-нибудь, что спасло бы ей жизнь.

Я провела несколько дней в каком-то чаду. Мы вроде бы привыкли к отправкам других, но как же ужасно оставлять жизнь, которую вели здесь, пускай даже в жутких условиях! Я распрощалась с друзьями и моей «сестрой» Дагмар. Я расставалась с милым Ганушем, с местом упокоения моих бабушки, дедушки и отца.

Невероятно, но мама вдруг совершенно успокоилась и постаралась всеми силами поддержать меня. Сил у нее оказалось много, больше, чем у меня на то, чтобы быть ей опорой в тогдашних обстоятельствах и позднее. Моя совесть до сих пор неспокойна. Мы отпраздновали в Терезине условное преждевременное Рождество, а наши друзья умудрились раздобыть маленькие подарки нам: кто-то – книгу, кто-то – какой-нибудь предмет одежды. Мы все притворялись, что верим, будто они нам понадобятся впоследствии.

Подбадриваемая матерью, я принялась паковать вещи с помощью родственников и друзей. Дядя Карел увещевал меня быть сильной и помнить о моем гордом отце. Тетя Камила тоже пыталась храбриться. Мы обнялись с Дагмар и пообещали найти друг друга, «когда все это закончится». С Ганушем мы, прощаясь, оба плакали. Он поздравил меня с днем рождения, ведь через несколько недель, 14 января 1944 года, мне исполнялось семнадцать.

Зузана помогала мне собрать чемодан, но, увидев мои ноты, мягко посоветовала: «Не забирай их все, Зузка, они пригодятся здесь». Мама согласилась с ней.

Я понимала, что они правы, хотя оставлять ноты мне очень не хотелось. Я сидела на койке в странном смирении перед судьбой, листала их и решила переписать всего одну страницу, начало сарабанды из «Английской сюиты» Баха в ми миноре: эта сарабанда занимала в творчестве композитора особое место, далеко за пределами звена в танцевальной сюите.

Произведение было последним, что мы сыграли вместе с Мадам – прекрасная успокаивающая боль музыка, которую я и раньше исполняла для моей наставницы. Хотя я знала ее наизусть, я отыскала клочок бумаги и выписала несколько начальных тактов, чтобы взять с собой.

– Это будет мой талисман, – сказала я матери, пытаясь улыбнуться. – Пока он со мной, в мире все еще остается красота.

7. Мюнхен, 1956

КАЖДЫЙ РАЗ, когда я играла на клавесине, я ощущала в душе созвучие с Бахом – и отчуждение от фортепьяно. Клавесин не только иначе звучал, он требовал от исполнителя совершенно иной техники игры. Иногда мне удавалось устроить совмещенный концерт, где я играла баховский концерт на клавесине и затем его же на фортепьяно, чтобы показать различие.